С А Й Т В А
Л Е Р И Я С У Р И К О В А "П О Д М У З Ы К У В И В А Л Ь Д И" ЛИТЕРАТУРА , ФИЛОСОФИЯ, ПОЛИТИКА Эстетические перверсии – зонтаж порнографией. |
ГЛАВНАЯ |
ДНЕВНИК ПОЛИТ. КОММЕНТАРИЕВ |
ДНЕВНИК ЛИТ. КОММЕНТАРИЕВ |
ДНЕВНИК ФИЛ. КОММЕНТАРИЕВ |
МОЙ БЛОГ В ЖИВОМ ЖУРНАЛЕ |
Эстетические перверсии
– зонтаж порнографией.
Головокружительный успех таких отечественных литераторов, как В. Сорокин, превратил, кажется, и у нас некогда сугубо юридическую тему в проблему эстетическую. Поэтому представляется крайне полезным проанализировать те алгоритмы(приемы), по которым (с помощью которых) осуществлялась и осуществляется эстетизация порнографии. Собственно, это даже не анализ, а комментарий к суждениям трех авторов, основательно, судя по всему, поразмышлявших над данной проблематикой.
Игорь Павлович Смирнов.
Хотя имя В. Сорокина не попало в заголовок пространного интервью И. П. Смирнова « Об эротике, политике и цинизме», этот текст дает возможность составить достаточно полное представление о принципах, с которых литературная деятельность В. Сорокина может оцениваться как вполне естественная. Более того, круг проблем, затронутых И. П. Смирновым, настолько обширен, а открытость (бесцеремонность) обсуждения настолько безгранична, что отчетливо понимаешь: и высокомудрые говорения о В. Сорокине в стиле, который продемонстрировал, например, А. Нейдель, и описания перемещений В. Сорокина из концептуализма в постконцептуализм и обратно на самом деле — детские забавы. Глубина же здесь — в мыслях Игоря Павловича Смирнова. Здесь «закаляется сталь», здесь найдут уверенность в своей правоте все, кто сподобится пойти по следу В._Сорокина — на этом компосте, благо он отечественный, последователи и поднимутся.
Заглянув в эту глубину, мы сразу же натыкаемся на проблему педофилии: «приобщение детей Эросу» объявляется « прямым продолжением той сексуализации ребенка, которую затеял Фрейд», и западному обществу предлагается «судить, прежде всего, себя самого, а не отдельных педофилов» - расплачиваться « за свою подслеповатую веру в науку».
Эта
здравая мысль, однако, не получает
развития. Ибо далее следует нечто…
«Существует внутренняя логика педофилии: если состариваешь ребенка,
то приходится доводить начатое до
завершения — нести и смерть объекту сексуальных притязаний. …Она действует там,
где педофилия криминализована, где лицу, склонному к данному виду
сексуальности, “растлителю малолетних”, нужно заметать следы, где оно нередко
загоняет само себя в патологию, пускается в психотическое бегство из социальной
среды, отыскивая выход из своей ситуации в ломке закона..»
Получается, что литература озабочена вовсе не исследованием человеческой природы, а всего лишь конструированием тропов. И то обстоятельство, что Достоевским через субституцию(замену) Эроса на Танатос ( у Достоевского вообще не замена, а лишь сближение ) как раз и вводится этическая оценка, не замечается принципиально - за этим сближением видится лишь одно: желание Достоевского перевести педофилию в разряд противоестественной сексуальности, в разряд перверсий.
Литература у И. П. Смирнова вообще
становится чуть ли ни рассадником перверсий. Причем
«противоестественное тем более интересует литературу,
чем менее она впускает в себя сверхъестественное. Перверсия — посиюсторонний
аналог потустороннего мира. Она несет с собой сверхнаслаждение, подобное
загробному воздаянию — сверхжизни».
Нельзя не отдать должное умению И. П. Смирнова сводить (субституировать если угодно) противоположности. Но, похоже, он все-таки порой забывает про осторожность — про то, что противоположности, л и ш ь деликатно сближаясь, т р о п я т путь к истине. Сближенные же сверх меры они аннигилируют, пожирая и смысл и истину….
С претензией на дерзкое обобщение сближены у него, казалось бы, сверхестественное и перверсия - она и в самом деле способна приблизиться к естественному лишь как некий эрзац сверхестественного. Но, увы, предел просветляющего сближения оставлен здесь далеко позади, и плата за потерю осмотрительности следует немедленно —извращенная природность одного или нескольких субъектов превращается в извращенность самой Природы( раз перверсия выражает «восстание природы против “символического порядка” и множащего себя в нем человека» ).
И.П. Смирнов несомненно чувствует, что его обобщение, скорей, потеря, чем приобретение. Возможно, именно поэтому и роняется им следующая реплика: «Соматический человек — извращенное животное, а эксгибиционизм, возможно, обнажает не только тайные части тела, но и самое перверсность То есть перверсия все-таки признается неестественной - природный человек все-таки назван «извращенным животным», а, значит, косвенным образом высказана определенная солидарность с устоявшимся в веках представлением: естественны лишь чистые инстинкты — сознание же в соединении с инстинктами оказывается естественным л и ш ь в поле этики.
Коснувшись темы
национальных особенностей эротизма, И. П. Смирнов
особое внимание уделяет
«циничному эротизму» русских: «Русская сексуальность
однозначно цинична. Об этом свидетельствует весь наш скоромный фольклор — и
сказочный, и былевой, и частушечный. Откуда берется все наше кощунство,
находящее самое отчетливое воплощение в мате…» И в то
же время русский
«старается не столько как-нибудь идентифицировать половую жизнь,
сколько бежит от нее …Мы уступаем… Другому — чужаку, сопернику. “Как дай Вам
Бог любимой быть другим”…»
Тот же прием, то же сверхмерное сближение
крайностей — в данном случае
цинизма и стыдливой сдержанности, которые и
увязываются в жесткий узел под названием циничный эротизм. Но
устойчивым такое образование может стать лишь при существенном усечении человеческого начала (или полном
освобождении из-под контроля начала
соматического). И. П. Смирнов
не может не признать, что как
раз это условие здесь и не
выполняется: «Отчужденный от
себя, кощунственный Эрос, как ни парадоксально, весьма гуманен… Эротоциник
телесен по минимуму, он не верит в генерирующую все-власть соматики... Русский в качестве обладателя Эроса —
наименее бестиаленм…» И, видимо,
поэтому, вынужден замыкать свою концепцию, чисто
формально и очень грубо -
идеей абсурдности
избыточной человечности: «…я
принимаюсь размышлять о соотечественниках как о носителях Танатоса, то
миллионами попадающих — по воле правительства — в концлагеря, то тысячами
отстреливающих друг друга ради дележа прибыли. Где еще найдешь таких нелюдей?
…Избыточная человечность абсурдна — и танатологична».
Однако необходимость в подобном замыкании далеко не очевидна. Потому что существует куда более естественный путь — достаточно ограничить сближение крайностей, остановится на мягком взаимодействии двух форм отчужденности(кощунственного и стыдливого ), принять стыдливость, как отрицание кощунственного и соответственно наоборот. И попытаться разглядеть в таком сцеплении, ну, скажем, своего рода механизм минимизации телесности, бестиальности…
Но этот механизм, увы, плохо вписывается в концепцию абсолютизированной сексуальности ,которая активно поддерживается И. П. Смирновым. Он явно не без удовольствия ссылается, например, на Лиотара, сопоставляющего «разные формы хозяйствования с несходными сексуальными практиками», не видя в этом ни абсурда, ни надрыва мышления, свихнувшегося на абсолютизации сексуальности. От абсурда последней, судя по всему, и приходится защищаться «абсурдом» избыточной человечности..
Размышляя о деликатности русской классической литературы, о ее «…почти как будто пуританском подходе к эротическим эпизодам», И.П. Смирнов отмечает, что «сексуальность часто оказывается для нее несказуемой, невыразимой», тем «что никак нельзя обозначить, для чего нет слов». И связывает это обстоятельство с влиянием «византийско-русского исихазма» и «отрицательного богословия». Но, видимо, не допускает, что означенное влияние, скорей всего, не навязывалось извне, а распространялось через внутренний индивидуальный самозапрет ( иным путем столь устойчивые стереотипы просто не появляются)— молчать, отводить взгляд…Потому-то и слов нет — не выработались за ненадобностью.
Игнорирование этой возможности и ограничивает, скорей
всего, мысль И. П. Смирнова
пределами облюбованной им области. Выделенная особенность
отечественной литературы предстает
лишь как «другая сторона ее
циничного обращения с сексуальностью. Перед нами опять же результат остранения
сексуальности, ее делегирования Другому, невозможность ее непосредственно и
соучастно пережить»..
И.П. Смирнов в конце своего
интервью все-таки приведет несколько
авторитетных и действительно
неравнодушных к человечеству суждений о порнографии.
Остановит он свое внимание и
на С. Зонтаг, оценка которой, по
его мнению, «возобладала в современности»: «Она идет вслед за Батаем, защищая самую смелую эротическую
литературу на основе того, что этот словесный материал доставляет читателям не
эрзац полового наслаждения, но удовлетворение, испытываемое нашим сознанием,
сущность которого трансгрессивна.»
Но попытается размежеваться с ней, допуская все-таки уголовную ответственность в тех случаях, когда, скажем, в кинофильмах или в Интернете изнасилование или совращение малолетних «присутствуют во всей их неподдельности, не как разыгранные, но как картинки, за которыми стоит реальность». Но только не в литературе. Поскольку она «сугубое воображение, за которым нет действительных тел. Она не порнографична вовсе.»…
Сьюзен Зонтаг
Если для И.
П. Смирнова порнография— это,
скорей, все-таки явление психологическое, социальное, то
Сьюзен Зонтаг ( во всяком случае,
в статье «Порнографическое воображение», опубликованной несколько десятилетий назад и лишь недавно
появившейся в русском переводе ) идет
значительно дальше и рассматривает порнографию исключительно как « тип условности или прием
в искусстве». Понятно,
что такая исходная установка
открывает значительные
возможности для теоретизирования —собственно
теоретическая часть упомянутой
статьи и представляет
главный интерес.
«Искусство (и творчество) — это воплощенное сознание, и материалом для него выступает все многообразие форм сознания. Нет таких эстетических принципов, которые повелевали бы исключить из набора материалов художника экстремальные формы сознания, выходящие за пределы социального характера или психологической индивидуальности. В обыденной жизни мы, разумеется, так или иначе признаем моральную обязанность подавлять в себе подобные состояния… Но шкала или стандарт «человеческого», годные для повседневного существования и поведения, вряд ли подойдут искусству. Они слишком просты.»
В этой части с С. Зонтаг можно согласиться во многом, а точнее со всем, что вписывается в ее же оценку художника как « свободного исследователя опасностей, обступающих дух». Настораживает, конечно, четкая(и жестко проведенная по линии моральных обязательств) грань между жизнью и искусством. Но такого рода автономизация искусства является, похоже, необходимым и достаточным признаком любых эстетических перверсий (для И.П. Смирнова принцип подобной автономности несомненно из числа основополагаюших ), и в этом смысле С. Зонтаг нисколько не оригинальна. Хотя ее эксперименты в области рас-человечивания эстетики нельзя не отнести к числу фундаментальных.
Настоящее дело художника — это « предметы или поступки, которые в силах зажигать и увлекать, а не только (как предписывалось прежни ми понятиями о художнике) поучать и веселить. Зажигает он, как правило, одним: следующим шагом в глубь диалектики нарушения. Он стремится делать вещи отвратительные, темные, непонятные… Но какими бы жестокими крайностями ни поражал художник свою аудиторию, его верительные грамоты и духовный авторитет зависят в конечном счете от реальной или подразумеваемой чувствительности публики к тем крайностям, которые он на себе испытывает»... Как стремительно снижена здесь задача художника, только что, казалось бы, устремленного к чему-то универсальному( к исследованию опасностей, обступающих дух ).Снижена и сведена к банальнейшей частности: служить желаниям толпы — зажигать и увлекать...
«Искусством, а не дешевкой порнографию делает вовсе не отстраненность, не превосходство сознания, лучше приспособившегося к повседневной реальности, над так называемым «душевным помрачением» человека во власти эротического наваждения. Искусством ее делают новизна, доскональность, подлинность и, наконец, сила этого самого помраченного сознания, перелившаяся в книгу»… С. Зонтаг идеей искусства, свободного от тирании этики, увлечена, видимо, чрезвычайно; и, кажется, даже не замечает, что пытается рационализировать не что иное, как помрачненное сознание…Именно эта сверхзадача из сверхзадач и подталкивает ее к маркизу де Саду.
По ее мнению
послевоенная реабилитация де
Сада имела исключительные последствия «для изощренного вкуса и для путей развития
серьезной литературы во Франции». И
ее совершенно искреннее
изумляет странная индифферентность
к де Саду тех интеллектуалов Англии и Америки,
которые, « признают де Сада заметной величиной в истории психопатологии, как
индивидуальной, так и социальной, но вряд ли когда рассматривали его всерьез
как мыслителя». Хотя обстоятельный разбор приемов порнолитературы, осуществленной С.Зонтаг
с оглядкой на
литературных героев
маркиза, как раз
и дает исчерпывающее объяснение
брезгливому равнодушию интеллектуалов.
Она не собирается скрывать , что « порнороманы обычно населены существами вроде садовской Жюстины, у которой нет ни воли, ни сообразительности, ни, кажется, даже памяти» - «этого требует задача: возбудить в читателе сексуальный отклик», поскольку «откликнуться читатель порноромана может только в одном случае: когда его прямые эмоции отключены…» Как видим, главная цель порноискусства названа предельное откровенно: извлечь сексуальность дистиллированную, очищенную от малейших примесей человечности. В этом-то как раз на своих сумеречных, интеллектуально вырожденных ( без воли, без сообразительности, без памяти) моделях и преуспел маркиз де Сад. Но наследники его пошли еще дальше. С. Зонтаг не без любования ссылается на порнороман Полины Реаж «История О», отмечая особую интеллектуальность его героини: «Какой бы боли и страха ей это ни стоило, она благодарна за возможность приобщиться к тайне — тайне утраты собственной личности…В том образе мира, который представлен в«История О», выход за пределы личности — высшее благо…О не просто приравнивается к сексуальному орудию — она хочет, став вещью, достичь совершенства»…
Но для просвещенной
части общества, подчеркивает
С.Зонтаг, такого рода ««непристойности»
всего лишь « условность, навязанная природе
обществом». Книги самого де Сада и
всех представителей десадовского ренессанса от
Батая до Реаж как
раз и «убеждают, что непристойность — первичная категория человеческого сознания, явление куда более глубокое, чем пена за кормой больного
общества, с отвращением относящегося к
телу»…Мысль, что непристойность
есть не условность, а некая «первичная
категория человеческого сознания»,
сама по себе
ничего не объясняет,
поскольку в ней оценка( непристойность) всего лишь ставится
на место предмета оценки (
сексуальность). Но это маневрирование у С. Зонтаг не носит
случайный характер - она
в конце концов все-таки
выстраивает некую логическую связку между оценкой и предметом:
«Сексуальность человека… — феномен в высшей степени проблематичный и принадлежит… к предельным состояниям, а не к объединенному
опыту человечества. Укрощенная или нет, сексуальность остается одним из
демонических начал человеческого сознания, снова и снова толкая людей к
желаниям запретным и опасным — начиная с порывов к внезапному и
немотивированному насилию над другими до сладострастной тяги к угашению собственного сознания, к смерти».
Роль такой связки выполняет, таким
образом, отнесение сексуальности « к предельным(
сугубо индивидуальным) состояниям,
а не к обыденному опыту человечества… Вот здесь, если разобраться и проходит
граница - именно здесь расходятся в человеке
человеческое и бестиальное(
звериное). Расходится в общем-то из-за ерунды,
из-за одной, по существу, буквы.
Для того, чтобы остаться
в человеческих пределах, нужно признать, что сексуальность — сугубо
индивидуальное состояние. И о д н о в р е м е н н о — обыденный опыт человечества. Если же
оставить вариант С. Зонтаг, то
отступление к звериному пределу
неизбежно, причем в особо страшной
форме —
при сохранении
человеческого уровня
сознания..
Оставшись на
позициях человечности, можно кое-что и
принять из вдохновенного монолога Сьюзен Зонтаг о сексуальности. Но принять, постоянно
держа в памяти результат этого
логического сложения —
сексуальность,
но под к о н т р о л е м условностей, выработанных культурой.
Однако, какие бы монологи в защиту сексуальности от оценок культуры, оценок совокупного человеческого опыта ни
произносились, скрыть свое
главное намерение — утвердить абсолютный характер
сексуальности —С.Зонтаг все-таки
не удается.
«Человек —
больное животное и носит в себе страсть, которая может сделать его безумным.
Таково понятие о сексе — силе за пределами добра и зла, за пределами любви, за
пределами душевного здоровья, ресурсе самоиспытания, скачке за черту разума, —
вошедшее в описанный канон французской литературы».
В этой, на первый взгляд, нелепой оценке (больное животное) и заключена, похоже, истина. Именно в больное животное превращается человек, когда начинает абсолютизировать свою сексуальность - превращать ее в силу за пределами добра и зла. Но абсолютной она является только у животного — только как н е о с о з н а н н а я. Осознание же сексуальности ( а всякое осознание всегда социально, то есть отталкивается от общего опыта) есть ее р е л я т и в и з а ц и я — в условностях, вырабатываемых культурой, и осуществляется эта процедура. Поэтому стремление соединить сознание и абсолютный статус сексуальности, что попытался сделать де Сад, что пытались сделать французские либертин-интеллектуалы, что, наконец, во след им пытается сделать Сьюзен Зонтаг — это классическая, абсолютная, эталонная б е с с м ы с л и ц а. И именно в силу этих своих свойств она — сверхразрушительна. Более мощного орудия против человечности придумать, видимо, невозможно. Гулаги, газовые камеры — детские развлечения на этом фоне.
Возможно интуитивно абсолютность этой бессмыслицы( ее нежизненность) очень остро почувствовал Батай, так решительно сблизивший выпущенную на свободу сексуальность и смерть.
Все это, судя по всему, возможно понимается С. Зонтаг — далеко не случайно появление у нее таких речевых конструкций, как «абсолютное преодоление личности» и «опустошение себя как человеческого существа и самоосуществление как существа сексуального». Самоосуществление сексуальное как опустошение человеческое … С о з н а н и е человека такой « раскол»,действительно, вынести не может — выдержать выделение сексуальности в абсолютную силу может только н е з н а н и е ж и в о т н о г о, то есть абсолютная инстинктивность.
С. Зонтаг определенно знает истинную цену тому, что с такой страстью проповедует, и порой непроизвольно выдает просто замечательные оценки: «она (порнолитература)… вгоняет клин между бытием человеческого существа и существа сексуального, тогда как в обыденной жизни здоровыми слывут те, кто подобного зазора не допускает.» Удивительно точная характеристика: в о г н а т ь к л и н, искусственно р а с к л и н и т ь естественное состояние человечности. И удерживать в этом состоянии в угоду какому-нибудь глобальному чисто коммерческому проекту...
Она готова
признать удивительную
ядовитость, этой примитивной и «донельзя косноязычной разновидности человеческого воображения»
— « мир, предлагаемый
порнографическим воображением… наделен
силой переплавить, перековать и перечеканить любой попавший в него предмет в
разменную монету эротического императива».
Она готова даже отнести порнографию « как художественную или протохудожественную форму воображения» к « болезням ума» и солидироваться с теми, кто озабочен разрастанием объемов и доступности порночтива.
Но она одновременно использует любую возможность к обобщению, к включению порнознания в общую систему знания, то есть к полной легализации его.
Собственно для того, чтобы закрепить порнографию в качестве формы знания, она и совершает все, что совершает: старательно вплетает в бессмыслицу абсолютной сексуальности логику, с не меньшей, чем у И.П Смирнова бесцеремонностью стравливает друг к другу крайности - «потребность людей в выходе за красную черту «личного» ничуть не мельче их потребности быть личностью, самодостаточным индивидом.» Только бы убедить себя и мир, что«порнография—лишь одно из множества опасных благ, циркулирующих в нашем обществе» и интерес к ней принципиально ничем не отличается от интереса к другим видам знания…
Систему взглядов Сьюзен Зонтаг, несмотря на те очевидные крайности, которым она вынуждена отдавать предпочтение, чтобы придать внешний лоск звероподобным по сути построениям, нельзя тем не менее отнести к неким крайним вариантам мировоззрения, упершегося в гениталии. Она явно отстранена от темы, она пытается разобраться и вывести порнографию из п е р в ы х принципов, она типичный исследователь, попавший, правда, в тенета некой фантастически устойчивой ( в силу своей тривиальности) концепции.
Если в изложении И. П. Смирнова чувствуется широта российского гурмана, причудливо переплетающего глубокомыслие с легкомыслием , и окончательное впечатление там не выходит за рамки: «Нет, это, все-таки частная позиция», то в рассуждениях С. Зонтаг все признаки хорошо продуманной и достаточно общей концепции.
Линда Уильямс
Приблизительно также поначалу воспринимается и другой представитель гениталианства Линда Уильямс, профессор киноведения и риторики Университета Беркли, также совсем недавно «снятая у нас с полки» — выпущенная, правда с сокращениями, из неприкосновенного запаса.
Опираясь на введенный ею термин «на/сценность»
(«На/сценность -- это жест, с помощью которого культура выносит в поле публичной репрезентации как собственно половые органы, так и половые акты, «тела и удовольствия», которые до недавнего времени относились к разряду об/сценных, то есть закрытых для всеобщего обозрения…» ), Линда Уильямс пытается объективизировать укрепившуюся в киноискусстве тенденцию _ к парнографическим разводам. Для чего и рассматривает вековую историю порнографии, привлекая для этой цели представление о «телесной плотности» зрения». Речь идет о концепции «визуального влечения, берущего начало в самом зрителе и «проецирующегося» вовне на движущиеся на экране изображения и затем реактивно «отбрасываемого» и интроецируемого снова в тело зрителя, где и совершается фантазматическая работа представления». Но по существу ничего нового, кроме модернизированной лексики, в этой концепции нет. Да. можно, наверное, говорить о некотором техническом средстве усиления вечно существовавшего визуального влечения. Но если раньше для такого резонанса необходима была определенная подвижность воображения или, по крайней мере, буйство натуры, способность к сильной индивидуальной реакции, то теперь с помощью порнографического видеоряда можно раздразнить, похоже, и полутруп. То есть личностный момент восприятия подавляется, возрастает роль внешних манипуляций — вот и вся цена этой зрительной телесности. С таким же основанием можно говорить ( и говорят) о телесности слуховой или вербальной.
Но ценность этой публикации заключена вовсе не в попытке научно систематизировать порнуху, а в ее феерическом финале:
«Как феминистка, я нахожу одержимость фильмов раннего периода
порнографического кино идеей бесконечного разоблачения интимных подробностей
женского тела скучной и превращающей это тело в предмет; как киновед, я в
восторге от их примитивизма.
Как феминистка, я восхищаюсь усилением роли женского начала в
новейших гетеросексуальных порнографических видеофильмах, равно как смелыми
экспериментами и первоклассной игрой женщин в лесбийском порно.
Как потребитель порнографической продукции, занятый поиском новых
для себя ощущений, я вдруг обнаруживаю, что больше всего возбуждаюсь от
просмотра мужского гей-видео --жанра, изначально не рассчитанного на то, чтобы
меня заинтересовать.
Наконец, как женщина, безуспешно пытающаяся найти то, что мне
нужно, в сложном переплетении коридоров киберпространства, я удивляюсь тому,
почему я должна проделывать эту гигантскую работу, пялясь в небольшой экран,
вместо того чтобы получать удовольствие от просмотра действительно интересного
секса в наиболее приемлемой для этого форме -- кино, снятого на пленку формата
35 мм»
Похоже столетие порнооблучения не прошло для человечества бесследно, и мутации очевидны _- особый этический генотип формируется сегодня очень активно …
Научные исследования проведены, отчет составлен, профессорская мантия ( или что там одевают у них в Беркли ) отброшена и можно дать волю чувствам, высвобожденным( в том числе и благодаря практике, которая была предметом исследований )от всяких условностей …
Сьюзен Зонтаг будет настойчиво выстраивать достаточно общую концепцию и, возможно, из глубин собственного духа. И. П. Смирнов, разделяя идею абсолютизирования сексуальности, оценит эту систему взглядов в качестве сугубо индивидуальной и посчитает должным хотя бы слегка, хотя бы ненадолго отвести взгляд, потупить очи. Линда же Уильямс изложит все предельно сухо, как нечто не имеющее лично к ней никакого отношения. Но изложив, темпераментно спроецирует все на себя.
Смирнов — все-таки отстраниться, Уильямс - бросится вниз головой. Он не допустит в себя —она полностью выплеснет себя.
Так можно представить две личные реакции на далеко не тривиальный з о н т а ж парнографией, который когда-то осуществила Сьюзен Зонтаг.
Но также можно охаратеризовать и пропасть, пока еще(несмотря на усилия таких строителей переправ как В. Сорокин, В. Ерофеев и совсем юная Денежкина)разделяющую две культуры, две субцивилизации.
ЧИСЛО ПОСЕЩЕНИЙ | ПОИСК ПО САЙТУ | |
НАПИСАТЬ АДМИНИСТРАТОРУ
|
©ВалерийСуриков |