ГЛАВНАЯ

ДНЕВНИК ПОЛИТ. КОММЕНТАРИЕВ

ДНЕВНИК ЛИТ. КОММЕНТАРИЕВ

ДНЕВНИК ФИЛ. КОММЕНТАРИЕВ

МОЙ БЛОГ В ЖИВОМ ЖУРНАЛЕ

 

 ЮРИЙ ТРИФОНОВ :  НРАВСТВЕННОСТЬ   И  РЕВОЛЮЦИЯ

                                                                                  Для того чтобы понять

                                                                                  сегодня, надо понять

                                                                                   вчера и позавчера.       

                                                                                         Ю.Трифонов

    « … Мы садимся, Москва окружает нас, как лес. Мы пересекли его. Все остальное не имеет значения." Так заканчивается "Время и место". Декабрь 80 года. До конца жизни оставалось около ста дней. Потом в этих словах увидят предчувствие. И итог, теперь уже окончательный. Да, слышится здесь что-то зловещее. Совсем как в предсмертной записке Маяковского: "Счастливо оставаться..." 

  Если судить по публикациям 85,юбилейного для Ю. Трифонова года, его творчество почти единодушно оценивается как явление в отечественной литературе, выразившее нечто принципиально важное для нашей жизни и истории. Даже Л. Аннинский,  который вел с Трифоновым ожесточенную полемику,  снисходит, или подымается, до весьма звучных оценок: "его повесть "Старик" - веха современной прозы", "статья о Достоевском - шедевр публицистики", "прозаик первейшего ряда русской литературы" и т. д. и т. д.

  Ничего удивительного в том нет: задним умом сильна не только критика литературная. К тому же, замкнув свой 12-летний "московский цикл" романом "Время и место", Трифонов, теперь уже художественными средствами, сам разъяснил свою основную творческую задачу, и круг вольностей, похлопываний по плечу, из которого его так старательно не выпускали при жизни, распался. Нет сомнений - творчество Юрия Трифонова войдет в фонд отечественной классики. Увидит своих паломников и скромная могила на Новокунцевском кладбище.

           "Московский цикл" - это восемь прозаических произведений. "0бмен"/1969/, "Предварительные итоги"/1970/, "Долгое прощание" /1971/, "Нетерпение"/1973/, "Другая жизнь"/1975/, "Дом на набережной"/1975/, "Старик"/1979/ и "Время и место"/1981/. 

     Романы "Нетерпение" и "Старик" обычно обособляют - в них легче увидеть "отблески" революционной темы, решенной традиционным образом. Но, если разобраться, нашей революции посвящен весь "московский цикл", целиком. В причудливом сцеплении имен и судеб главных героев цикла: Дмитриев, Геннадий Сергеевич, Ребров,  Желябов, Троицкий, Мигулин, Антипов, с неумолимой последовательностью, с каждым новым произведением все отчетливее, проступает главная тема цикла - нравственность и революция. Трифонов не только почувствовал актуальность, практическую значимость этой темы. Он не остановился  и  на расхожих вариациях: "нравственность, освещенная революционными традициями". Но на современном материале продолжил тему так, как она ставилась ее родоначальником в русской литературе - Ф. М. Достоевским. Однако, если Достоевский рассматривал тему априорно - он экстраполировал, пророчествовал -,то писателю, который брался за нее сегодня, предстояло  иметь дело с результатами уже не теоретических построений, а практических дел.  

    По тем временам это была задача фантастической сложности, безнадежная задача. 

       Год 1969.Трифонову 44 года. Публикуется "Обмен". В литературе закрепилась и царствует "деревенская тема", ее еще легко интерпретировать как "гимн самоотверженному труду", как символ лада крестьянской жизни. Еще жив Н. С. Хрущев, но его имя уже вырезано из истории. Попытки разобраться в истоках трагедии 37 года решительно пресечены. О мемориале жертвам культа стараются не вспоминать. Страна приводит в порядок заброшенные братские могилы, день Победы вновь становится национальным праздником. Еще есть надежды на последнюю "экономическую реформу", но мало кто знает, что фактически она приостановлена. Мы стремительно несемся к изящной жизни, осваиваем отдельные квартиры, примеряем европейскую одежду, набирает свою популярность лакомое словечко "сертификат", 0"негативных явлениях" пока только шепчутся. Разливанные моря у прилавков - еще только проектируются. Но кондовый, налитой оптимизм уже превращен в принцип государственной политики. Звездный час Л. И. Брежнева, правда, еще не наступил. До галоконцертов партийных съездов, до Ленинской литературной премии еще далеко, но К. У. Черненко  уже что-то курирует в ЦК. Снимает и пишет В. Шукшин. Какое-то напряжение наметилось в районе Таганской площади Москвы, хотя о В. Высоцком  позволительно говорить, только как о явлении артистической богемы.

      И вот в это время, после долгого молчания, Ю. Трифонов публикует повесть и следом еще две - одну за другой. Странные - затырканные, безвольные, дряблые - герои глядели на нас с их страниц. И ни слова в осуждение. Хмурый, погруженный в свою тайную думу автор подчеркнуто бесстрастен. Опомнитесь! Вы же клевещете на советскую интеллигенцию - была и такая реакция.                                          

      Хотя пытались и разобраться: видели, например,  поход, если не за положительным героем, то за положительным идеалом ;обнаружили обличение мещанства. Но в целом три первые повести Трифонова застали критику врасплох. И она сделала то, что делала и делает в таких случаях постоянно - взапуски бросилась препарировать  появившихся персонажей. Раз общий замысел автора неясен -все внимание  форме,  о с о б е н н о м у. Эту  форму и  начали примерять, с каким-то  не очень умным  азартом: подходит  - не подходит, полезна - бесполезна... И герои литературного  произведения превращались в антигероев жизни. Их и обсуждали, как  на собраниях. Но почему они такие? - этот вопрос в критике  так и не прозвучал. Они - такие, это плохо. Чему учите? С  чьего голоса поете?  

     История "московского цикла" Трифонова еще раз показала: чем крупнее  литератор, тем бессмысленнее писать о нем, опираясь лишь на  особенное в его произведениях - на человеческие качества героев, без  попыток найти общую идею, или хватаясь за первую, что попалась  под руку. Но общая идея "московского цикла", созданного в  условиях жесточайшей  несвободы, выкристаллизовывалась постепенно  - она, скорей, разворачивалась, рывками проступала, чем последовательно  разрабатывалась – состыковывая, казалось бы, разрозненные  произведения в единое целое.  

    "Как бы ни ломать эпоху - трещина проходит по интеллигенции. Она  всегда на изломе". Эти слова К.  Симонова становятся общим  лейтмотивом первых трех повестей. О хождениях по мукам "той"  интеллигенции писали и до Трифонова - А. Толстой, Б. Пастернак. Но  наша интеллигенция рождалась над тем же разломом и унаследовала   все противоречия революции. Они оказались "в костях,  зубах, в коже" - во втором и особенно третьем поколении не  заметить их было уже трудно. Еще труднее было писать об этом. Трифонов  рискнул.

   В первых повестях тема осваивалась ощупью: шло постижение фактического материала, распахивание целины - отсюда повышенное внимание  к быту, к деталям. Быт  был удобен еще и тем, что  находится на периферии общественного внимания, и социальное зло здесь легко было вывести за скобку, превратить в неясную, не выявленную, внешнюю силу и анализировать только эффект зла.  

      Банален и погружен в быт сюжет первой повести "Обмен».Главный герой ее, Виктор Дмитриев - тихий и нерешительный человек, "не скверный, но и неудивительный»,то есть «никакой»,как Вадим  Глебов из будущего "Дома на набережной».Но пока перед нами лишь эпизод из жизни "никакого человека» - больна мать, она обречена, и надо решиться на размен квартир. Решение вырастает в  проблему: Дмитриев совестлив, внутренние запреты в нем не абсолютны, но сильны, и обмен заканчивается для него в конце концов больницей. Он мягок, он ведомый - ему трудно не уступить  своей энергичной жене Лене, в девичестве Лукьяновой, ее столь  убедительно звучащему аргументу: "немножко больно, зато потом  будет хорошо. Важно ведь чтобы потом было хорошо". Добавим еще  героев второго плана: классически интеллигентных родственников Дмитриева и приземленных, практичных Лукьяновых - все они так  или иначе вплетаются в перипетии обмена. 

   Вот собственно и вся повесть. Но о ней уже исписаны горы  бумаги - о чем только не было сказано? И о столкновении интеллигенции с бытом, и об "олукьянившемся», изменившем родной матери слизняке Дмитриеве, и о фарисействующих интеллигентах, осуждающих "лукьянство", снобах, чистоплюях, жалких "опекунах человечества". Действительно повесть легко развернуть в любом из  этих ракурсов и при взгляде из 1969 года трудно отдать пред почтение какому-либо из них. Но если иметь перед собой завершенный "московский цикл", то все названные темы отступают пред  упомянутой короткой фразой Лены Лукьяновой. И не потому  что за этой фразой проглядывается клан Лукьяновых, не потому что на ней ломается Дмитриев.

     Эта фраза типична. В сотнях семей ее произносят по разному поводу - в тысячах, молча, без обсуждений и рефлексии, действуют в соответствии с этой естественной и нехитрой философией:  немножко больно - зато потом... Приоритет цели: пусть неидеальны средства, пусть они причиняют боль тебе одному, твоим близким или, скажем, целому народу (это не важно) - зато потом будет хорошо. Эту философию непроизвольно, спонтанно рождают миллиарды конкретных жизненных ситуаций, и она извечно и непоколебимо противостоит всем самым светлым идеям о совершенствовании человека. По существу эта философия - первооснова, опора такого явления в русской революции как нечаевщина. Ее истоки - и в человеческой психологии, в этом безотказно работающем самовнушении: зато потом.  Условия России: забитость народа, его терпеливость со своей вечной спутницей надеждой решить все проблемы одним махом, скрытое презрение к закону - все это лишь способствовало культу философии "цель оправдывает средства", и появление Нечаева именно в России было неслучайным.  

      В "Обмене" Трифонов еще далек и от "Нетерпения", и тем более от "Старика". Но им уже сделано открытие - он выделил культуру нечаевщины в ординарной бытовой ситуации. Из этой     фразы Лены Лукьяновой  и будет вырастать весь его "московский цикл".

      Если в "Обмене" взят лишь эпизод из жизни современного интеллигента, то в трех следующих повестях читателю предложены уже целые куски жизни главных героев: Геннадия Сергеевича, Гриши Реброва и Сергея Троицкого. В 1983 году в одной критической статье было отмечено, что Трифонова "тревожили моменты какого-то скрытого неблагополучия в отношениях современных людей.» Очень точная мысль! Развить бы ее и вывести трифоновских интеллигентов из подполья в герои семидесятых! Но увы - их беспокойство назовут иллюзорным, а выводы - ложными. Субъективно, особенно  все это их неблагополучие: один - воплощение "неподвижности духовного склада", другой - "примиренец и капитулянт», третий - "несостоявшаяся личность". Сигнатурки навешены, а герои смутного времени так и остались в подполье.

        Ну, хорошо, пусть особенность, специфичность их судеб и характеров завораживает, и ничего, кроме частных обстоятельств и частных лиц, мы в этих повестях разглядеть, положим, не в силах. Но и тогда, как можно говорить о душевной инертности того же Геннадия Сергеевича, коль мается человек, бросает семью и бежит на край света - когда Трифонов сделал все, чтобы остановить прокурорские выпады против своего героя и прежде всего оставил его жить. Потому что не хотел осуждать. Седьмым чувством угадал, что в контексте "Предварительных итогов", в 70 году смерть пассивно сопротивляющегося героя была бы осуждением. "Это вы написали, зачем, ведь неприятно читать", - так, по словам самого Трифонова, прореагировала на повесть одна дама. Показательная реакция - не только же персональное неблагополучие Геннадия Сергеевича вызвало ее!   

     Какой он, Геннадий Сергеевич, никудышный мы, спасибо критике,  знаем: все-то у него не так, и лучшую часть своей жизни он неизвестно на что потратил. Но откуда его смятение, почему не живется спокойно, откуда это ощущение: "Я - в капкане"? "Ловушка его собственной несостоявшейся жизни"? Нет слов, легко и удобно свести его драму к этой формуле и затенить при этом иное - его острое ощущение неблагополучия  жизни как таковой, непонятно откуда  взявшегося разлада в ней. Ведь этот разлад и колол глаза, потому и читать было неприятно.

   Коль не покрылась коростой душа - никуда в этой  «благополучной» жизни от смятения не деться. Сила тебе дана, но посмей ее не израсходовать, попытайся отжить спокойно - неровен час, она же и душить тебя начнет, как душит теплая вода Геннадия Сергеевича в изумительном финале повести: воздуха! воздуха! "Но воздуха не было"...  

    Судьба его - это судьба человека, не желающего сдаваться. Он не утратил способности, пусть только в минуты критические, ясно   видеть, что жизнь растрачена. Он еще держится, он еще жив. Убей его  Трифонов, и от повести осталась бы карикатура с назидательным финалом. Но Геннадий Сергеевич оставлен жить: ты переживешь этот нравственный криз и терзаться будешь теперь до конца дней своих; и я вместе с тобой - почему так все получилось и что же все-таки с нами происходит?  

     В "Предварительных итогах" показан тип человека, смятого жизнью, ее разладом. В чем он? Пока об этом ни слова, ни намека. Нечто!  Неясное и фатальное - какое-то таинственное,  непознанное зло. Ощущение присутствия в жизни перемалывающей внешней силы  - главное, что выносится из этой повести. Трифонову удалось   в л о ж и т ь    это ощущение в свою прозу. Итог, может быть, и не значительный, но это  предварительный  итог в освоении главной темы.  

         В 1971 году Трифонов сделает первый и пока загадочный шаг в прошлое - события в "Долгом прощании" развернутся в начале 50-х годов. Этот временной скачок, наверное, и побудил принять историю исканий Гриши Реброва за своего рода рассказ о молодости Геннадия Сергеевича. Финал "Долгого прощания", вскользь брошенная Трифоновым фраза о преуспевающем Реброве 70-х просто обязывали связать две повести именно таким образом: превратно понятый Геннадий Сергеевич исключал любую, лишенную назидания трактовку подающего надежды, не обделенного способностями, но непутевого Реброва.

   Ребров - единственный из главных героев Трифонова, который брошен на полпути и не пропущен через мясорубку жизни. Вряд ли следует придавать серьезное значение финальной информации о благополучии Реброва: она не из финала - скорей из послесловия. Ведь оставляет своего героя Трифонов на пороге тридцатилетия, в начале марта 53 года, с известием о смерти Сталина и мыслями о "другой жизни".  

      В масштабе московского цикла в целом все обстоятельства жизни Реброва, его личные страдания, бедствование,  вся сюжетная  канва повести отступают на задний план. Но они не исчезают бесследно, а создают изумительный фон - Москву 50-х.Ведь с "Долгого прощания" начинается та Москва, которую назовут потом трифоновской, и  прочитав о которой не останется спокойным ни один москвич. В центр же настойчиво перемещается круг, на первый взгляд,  сумбурных и рассеянных интересов героя.  

       В тебе все - "больное, перекрученное", и ты чего-то исступленно  ищешь. Жизнь течет, как в тумане, даже измена любимой женщины вызывает у тебя единственную реплику: "А!" Ты увлечен историей (для Трифонова это прекрасная возможность исподволь  прикоснуться к интересующим его событиям прошлого), ты перелопачиваешь кипы старых газет и журналов, ищешь материалы о Нечаеве, но натыкаешься на его сподвижника и увлекаешься им, "пьянчужкой,   попрошайкой, наркоманом и бытописателем народного бытия". Читаешь Достоевского - Бесов". Понимаешь, чувствуешь, "что опыт истории, все то,  чем Россия перестрадала" - это твоя почва, единственная, на ней  ты растешь и никуда тебе от этих страданий не деться. Ты понимаешь, что эти страдания уже настигли тебя, это из-за них в тебе все - больное и перекрученное. Ты бросаешься изучать историю  народовольцев и вдруг среди гигантских фигур, членов Исполнительного комитета, замечаешь ничтожного, как тебе кажется, Клеточникова - "исполнителя чужой воли, которую несколько человек  назвали народной". Ты всматриваешься в это "мизерное существо,  оплодотворенное великой идеей" и, может быть, впервые начинаешь  понимать причину своих метаний, неприкаянности, этого изнуряющего состояния разлада, когда нет опоры, нет ореола идеального,  без которого человек существовать не может(он и не подозревает о таком ореоле, скажи о нем - так еще и рассердится, но жить  не может).

    Муки жизни с нарушенной аурой идеальности - не они ли показаны в «Предварительных итогах"? Не ради ли освоения этой темы написано "Долгое прощание"? Не о трагически ли завершившейся попытке выстроить собственную индивидуальную сферу идеальности будет написана "Другая жизнь"?  "Как невозможно трудно убить человека" такой жизнью - не об этом ли три первые повести: выжил Дмитриев, выкарабкался Геннадий Сергеевич, куда-то вырвался после затянувшегося прощания Ребров? И как легко  ей убить человека - не об этом ли "Другая жизнь"?

    В живучести трифоновских будет найдено доказательство их порочности: ничего не берет - живут. Но для Трифонова они – герои    своего времени. Такова их жизнь, она продолжается, и каждому суждено пересечь свой лес…  

     В "Предварительных итогах" - в подтексте, а в "Долгом прощании" - явно звучит тема другой жизни. "Вся штука в том..." -бормочет Гриша Ребров в финале, сквозь стиснутые зубы, - "будет ли другая?" Возможна ли другая? «Люди определенного времени они, может быть, и рады бы измениться, да не могут. Время испекло их в своей духовке, как пирожки". И хотя пока в московских повестях речь идет лишь о "пирожках", в "Долгом прощании" Трифонов уже присматривается и к Духовке.  И следующая публикация "Нетерпение" – неслучайна: чего больше в этом названии: оценки народовольцев или собственного состояния Трифонова? 

       К "Нетерпению" мы еще вернемся. А сейчас - "Другая жизнь", год 1975. Реальность идеи Духовки доказывается от противного: чем кончается стоическое противостояние ей, попытка не «запечься».

      Главный герой "Другой жизни" Сергей Троицкий и его будущая жена Ольга Васильевна знакомятся той же весной, в которую мы расстаемся с Гришей Ребровым, весной 53 года,"...той тревожной неясной, которую еще предстояло разгадать, когда все кругом затаили дыхание, чего-то ждали, шептали, спорили..."

     Если считать, что Геннадий Сергеевич - одна из возможностей эволюции Реброва (допустим это)то, желая рассмотреть возможность иную -жизнь стоика, пытающегося преодолеть  неизъяснимый    разлад жизни, писатель должен был найти очень убедительную, внутреннюю основу стоицизма. К этому побуждал и принцип, провозглашенный Трифоновым: о чем бы ни шла речь, прежде всего "передать феномен жизни, феномен времени". Нужна была какая-то особая черта характера,  всецело определяющая феномен такой жизни, черта, которая бы естественно питала стоицизм в эпоху безвременья и разлада, заставляла бы   так   жить – бессознательно, но активно  сопротивляться.

        Трифонов ее для Троицкого находит: "вкусовое отношение ко всему, даже к серьезным делам и собственной судьбе. Он делал то, что ему нравилось и не делал того, что не нравилось...,и тут крылись причины его вечных недоразумений". Эта особенность натуры, питающая фантастическое уважение к себе, развернута в повести, как основа сопротивления Троицкого, его нравственного максимализма. Да, да, эта "несостоявшаяся личность» - так пометит его критика - одна из  самых высоконравственных фигур в нашей послевоенной литературе.  И важно не только то, что Трифонов выписал это свойство - он показал его глубокие корни. Троицкий, одержимый идеей, что "человек есть нить, протянувшаяся сквозь время, тончайший нерв истории", раскапывает историю жизни своих предков ;он рассказывает о них жене, и она, которая тщетно пытается постигнуть причины маяты Сергея, вдруг ясно видит, что "во всех них клокотало и пенилось   н е с о г л а с и е. Тут было что-то неистребимое, ничем, ни рубкой, ни поркой, ни столетиями, заложенное в генетическом стволе."    

            Аномалия, какая-то случайным образом уцелевшая, одинокая ветка на дереве жизни - поэтому не только стойкость, но и обреченность. Да, она возможна другая жизнь - отвечает Трифонов судьбой Сергея Троицкого, если есть в твоей крови несогласие,  пусть принявшее в тебе форму вкусового отношения к жизни, но столетиями выдержанное. Другая жизнь возможна, но это уже будет не жизнь, и изживание себя. Как точно воспроизведен Трифоновым этот  уникальный феномен жизни, как очевидна трагическая предопределенность Троицкого. И увы, все это осталось практически незамеченным  - жена Троицкого, втянутая в водоворот его жизни, мучается не в силах понять происходящего, критика не мучалась, она  не замечала.  

    Мечется Троицкий, увлекается и остывает, куда-то рвется, что-то гонит его к неясной цели. Глянешь равнодушными глазами,  и ничего, кроме легкомыслия и инфантильности не увидишь. Оно так и представляется со стороны, это «несуразное»  во времена прагматизма, вкусовое отношение к жизни с его погоней за миражом идеального и совершенного: "он гнулся, слабел, но какой-то стержень внутри него оставался нетронутым. Он не хотел меняться в своей сердцевине. И это было бедой - терзал всем этим свое бедное сердце".  

    В этом обреченном стоицизме - высшая нравственность: нежелание подчиниться правилам общей игры. Ты просто не видишь возможности выложится наотмашь, не хочешь довольствоваться средним - делать так, как это принято делать. Именно поэтому на тебя "обрушиваются одна за другой неудачи, даже не обрушиваются, а просто мягко и привычно садятся...как птицы садятся на дерево..." - "недолго этому... неизжиточному мальчику оставалось гулять на земле".  

   Если Геннадий Сергеевич живет и в какой-то момент начинает чувствовать  нехватку воздуха, то Сергей Троицкий с этим чувством не расстается. Разлад жизни, отсутствие высшего смысла существования ( чистой,  незапятнанной  безобразиями, кровью и лицемерием идеи ) в какой-то момент настигает Геннадия Сергеевича ; и медленно убивает Сергея Троицкого. Другая жизнь - другой финал. "Как невозможно трудно убить человека..? - "и как легко убить человека"...

      Все трифоновские герои этой части «московского цикла» бегут: Геннадий Николаевич - в Среднюю Азию, Ребров - в Сибирь. Бежит и Троицкий - в заповедную область идей: когда все в тебе  выжито,  и  ты полностью выпотрошен жизнью - остаются химеры, а за ними смерть. Его последняя соломинка  спиритуализм - отчаянная попытка "проникнуть в другого, исцелиться пониманием". Задолго до бума парапсихологии Ю. Трифонов точнейшим образом оценил подоплеку повышенного интереса к мистическим и таинственным силам -  соломинка затерявшихся душ в потерявшем ориентиры обществе. 

    Но и в этой, другой жизни  добить человека  не так уж и просто. Троицкие в каком-то забытье, полуобморочном состоянии - и рвутся, рвутся уже в свою другую жизнь, как чеховские сестры в Москву. Мы видим их во время последней прогулки в лесу. Они заблудились и "торопились продраться сквозь хвойную чащу, потому что где-то впереди брезжила светлота, там мерещились прогалины, поляны. Там начиналась другая  жизнь". Затем  появляется их дочь - прогулка врастает у Трифонова в сон Ольги Васильевны. Какие-то больные люди...Из леса их выводит женщина. "Вот здесь. Они стояли передо маленьким лесным болотцем. "Что это?" "Это шоссе", - сказала женщина, — "вон стоит ваш автобус"... И все.

      Ольга Васильевна легко скинет бремя маяты своего покойного мужа, оживет, и для нее "внезапно и быстро" наступит настоящая, ее другая жизнь - естественная и спокойная. Там она была лишней, только что не мешала. Да, и чем она могла помочь ему. Он освободил ее и ничего не оставил в душе, кроме ощущения легкости и тишины. Умер не только Троицкий, умерла его идея, его несогласие - последователей не будет.

       Совершенно справедливо   было отмечено, что у Трифонова "идея другой жизни во всех произведениях заметно снижена". Иначе и быть  не могло: лишь упрямо набычившимся ортодоксам могла вдруг пригрезиться какая-то не лживая, а реальная другая жизнь на месте фатального разлома.

        «Другой жизнью» Ю. Трифонов закончил первую треть "московского цикла» - зафиксировал и исследовал состояние. Теперь можно было всерьез заняться Духовкой. Совсем неслучайно Сергей Троицкий  интересуется каким-то домом на набережной.

    Дом на набережной. Темно-серое громоздкое сооружение на берегу Москва- реки. Стены его первого этажа изрешечены мемориальными досками. На другой стороне реки, чуть наискосок дымится рана, оставленная на московской земле вырванным с корнем  Храмом Христа Спасителя, который когда-то на народные пожертвования был построен в память о войне 1812 года.

      Скольких их увозили отсюда, начиная с блистательного маршала Тухачевского, известных,  полуизвестных, неизвестно где захороненных. Машина шла по мосту - с одной стороны развалины Храма,  с другой - Кремль; и, скрепя тормозами поворачивала на Моховую,  мимо университета и Дома Совета Министров, гостиницы Москва и  музея Ленина, Метрополя, Большого, Малого театра, первопечатника  Федорова... Сквозь строй ….

          Бермудский треугольник на берегах Москвы реки ! Сколько судеб, талантов, надежд и веры сгинуло здесь бесследно! Не здесь  ли ухнулась в тартарары наша нравственность ?Не отсюда ли все  пошло ? Начавшись здесь около этого дома на набережной, волна рыданий захлестнула страну, понеслась к Казахстану, сибирской тайге, покатилась к Магадану и Приморью - "Карфагеном прошлась"!

          Сколько же лет все это длилось? Семнадцать? Восемнадцать Двадцать? - кто это знает? Но долго и с большой нагрузкой работала одна из Духовок, в которой выпекалось поколение Геннадия  Сергеевича,  Реброва, Глебова. Могла ли эта адская кухня не оставить своего следа, не внести страшного, непоправимого разлада  не только в их конкретные судьбы, но и в жизнь как таковую - в каждый ее день, в каждый ее миг.  

      Ю. Трифонов пишет свой цикл в 70-е,когда  уже прозвучал окрик - достаточно, хватит с «них» этих ужасов. Это обстоятельство, и только оно, полностью определило особенности манеры писателя. Нечто  неопределенное, давящее, фатальный разлад, который "в костях, в  зубах, в коже" - так все представляется в первых повестях. Но  вот вырывается в печать "Дом на набережной" - первая конкретизация, скорей даже абстрактный символ неких глобальных несовершенств, в ореоле которых рождалась для нас "эра справедливости". Трифонов не анализирует причин - упаси Бог! -тем  более не подсказывает путей выхода - ведь в те годы нам твердят: "не надо, не надо, не надо, не надо... надо дальше, надо  вперед".Он берет зло  как данность, но теперь концентрирует его в символ. 

      Два героя повести Вадим Глебов(Батон) и Левка Щулепников (Щулепа) показаны на громадном, пока не встречавшемся у Трифонова отрезке времени: лет 35-40.Они оба - в поле силы, символизируемой Домом. Сам Дом безмолвствует - мрачный замок, тринадцатый знак зодиака, под которым родились Щулепа и Батон. И корежит их неведомая им сила. Так они и являются нам в начале повести: полуспившийся грузчик в мебельном магазине и профессор  словесности с выездом, разведенные по полюсам общественной  лестницы и сведенные по результатам: две жертвы Дома на набережной. Жизнь поменяла их местами: в тех, тридцать каких-то они  дети - то же на разных полюсах. Левка - сын высокопоставленного сотрудника оттуда, куда увозят, и Батон - мальчишка с подворья  Дома.

      Щулепа  катится вниз. Батон возносится к желанным высотам. Основное внимание  в повести  и уделено его пути наверх - он выписан с тщательностью. Оно и понятно: Дом тянет Глебова вверх(и одновременно подминает) - в глебовской судьбе прежде всего и проступает разрушительная сила, символизируемая Домом. Встретившись, они даже не подозревают о схожести своих судеб. Грузчик не захотел узнавать приятеля и здороваться с ним -"ужасно противен ты мне был". А  профессор словесности?  Он-то находит чем успокоить себя: виноваты, мол, не люди, а    времена   - "вот пусть с временами и не здоровается". 

     Уже здесь в "Доме на набережной" Трифоновым подготовлен переход к другому, более абстрактному и более емкому символу - времени. Развернут этот символ будет позже - в "Старике", там придется отступить еще дальше, в двадцатые годы. А во "Времени и месте" время и личность будут уже сведены в прямой поединок; и появится стоик, но уже иной.

     Пока  корежащая судьбы людей сила  без плоти и имени, Трифонов ставит перед собой ограниченную задачу: убедить, что она есть - напрямую(Геннадий Сергеевич, Ребров) или от противного (Троицкий).В "Доме на набережной" сила конкретизирована, ее удалось показать - знаком, символом, но показать. Придет время и будет пора (во "Времени и месте") показать уже не рефлекторное сопротивление Троицкого,  а сознательное противостояние Антипова. Он появится, сомневающийся, подавленный, не знающий порой, куда приложить себя, но не сломленный; из тех русских интеллигентов - хранителей чистоты нации -,  которых нельзя умаслить, купить, заставить лицемерить. Они стойки сознательно - "забытое людьми и богом племя". В Антипова Трифонов вложит свое главное и принципиальное знание о русской интеллигенции - свою публицистическую позицию. Но Трифонов-художник идею эту должен, обязан вывести из феномена жизни - только оттуда. Поэтому пока не выявлена противостоящая Антипову сила - Антипова не будет, будет Глебов. Позиция Трифонова, как художника, требует Глебова, Батона и истории его падения вверх. Дисгармония позиций писателя как художника и как публициста в"Доме на набережной» очевидна. Исчезнет она во "Времени и месте".

       Пока же он усилит свою публицистическую позицию извне: в "Доме на набережной" впервые у Трифонова появится лирический герой, мальчик из Дома. Отца недавно увезли. Он с бабушкой - значит и мать тоже - и сестрой уезжает куда-то на окраину. "Да это с пятого", - роняет незамысловатую фразу лифтер - вот и все, что осталось: "те, кто уезжает из этого дома, перестают существовать".   А ведь это юный Антипов перед нами,  и  ему принадлежит эта характеристика Глебова( "он был совершенно никакой; редкий дар : быть никаким. Люди, умеющие быть гениальнейшим образом никакими,  продвигаются дальше"), которая объясняет и судьбу Глебова, и позицию Трифонова —я приступаю к исследованию той силы и   потому мне нужен  именно такой герой – «никакой» Глебов. 

      Итак, Глебов. Первые ощущения его, жителя подворья Дома -ощущения обиды: тому(Шулепе) - все, а здесь...Перед Щулепой, сыном всесильного человека,   заискивается даже отец Глебова. Это первые трещины: отсюда начинается затяжной глебовский рывок- догнать и взять свое. Трифонов зафиксировал здесь миниатюрный механизм пресловутого «вещизма». В конце 70-х нам будет казаться,  что он пал на нас с неба, как саранча. Но корни здесь - в этих подворьях домов на набережных, проспектах, бульварах. Здесь наносились первые удары по престижу мастерства, умения, знания, сильной мысли и давался импульс приоритету должности, положения, удостоверения, открывающим путь к лучшим кускам. Тебе – все  не потому, что заработал, а потому что заслужил :не высовывался, подчинялся силе, умел, где надо, быть никаким. Пусть на втором плане, но это расслоение очерчено Трифоновым резко... Мог ли не тянуться к "красивой" жизни « никакой» Глебов? Или те, кто вырывался из разоренных деревень? Что их могло остановить? Идея? Так ее тут же, на глазах истязал  и насиловал Дом! Глебов, например, выдает отцу Шулепы своего одноклассника и  утешает себя: "сказал правду про плохих людей» - подчинение силе, человеку Оттуда, перед которым стелится собственный отец. "Немножко больно - зато потом будет хорошо". Так они и начинаются, ветвятся - надломы, трещинки, трещины...   

       Но Трифонов рисует не человека с железными локтями, ступающего по костям. Нет - феномен жизни: Глебов только не сопротивляется - жизнь представляет случай, и он им пользуется, через сомнения, порой мучительные, но пользуется. Потому и возникает впечатление: что-то засасывает Глебова, деваться некуда - рожден ты под тринадцатым знаком зодиака… На крючок пассивности Глебова и попадались, принимая за публицистическую   художественную позицию автора, не чувствуя скрытой его задачи—показать  силу, перемалывающую мораль.   

     Давит Дом. Благо не потому, что оно благо, а потому что ты в Доме. Уезжаешь из него и перестаешь существовать - все остается в Доме, там даже мебель казенная. "Мырни в эти терема",- в шутку советует Глебову подпивший приятель. И западает эта мысль в душу "никакого" человека, начинает он примериваться - к хоромам Ганчука, к его дочери, даче, работе. А почему бы и нет? И не хищно бросается, а постепенно уступает чему-то в себе. Топчется, топчется, но, в конце концов, поддается. Ганчук уже руководитель его диплома, все складывается, как нельзя лучше. Но сила диктует свою линию: страна послушно усаживается за парты (  за дискуссию по вопросам языкознания),  Ганчука  же начинают шельмовать. Глебова подбивают сменить руководителя, заманивают аспирантурой. Он колеблется, но, но, но... "немножко больно - зато потом" - глебовские сомнения уже приняты за согласие. Потрясающе точна реакция Ганчука на отступничество ученика:"...понял, все прощаю, но впредь о таких вещах хотелось бы заблаговременно". Отступись, предай, но   преду п р е д и.   Аморально  не предательство,  оно - норма в подобной «борьбе», а только умолчание о нем. Лавина идиотизма: сама дискуссия, связанные с ней интриги, и тут допустимо все - только предупреди.

      В  80-е годы    начнут  недоуменно разводить руками: что случилось с  моралью,почему?Ответы ищите там - говорит Трифонов - вот что нас выпекало! И продолжает выпекать: в  1974 году мать Щулепы получает пенсию за своего первого мужа, старого большевика ( репрессированного и реабилитированного),   прожив большую часть жизни со вторым и третьим; они из тех, кто  репрессировал, из всемогущих людей домов на набережных; третий «занимался» расследованием убийства  второго, который  был найден мертвым в собственном гараже - свои же, судя по всему,   и  порешили.

    Виноват ли после всего этого Глебов? «Никаким» он родился, а дальше была школа, Духовка. И  нужно ли  клеймить его за то, что он топчется перед решающим собранием: выступить за, против, отмолчаться, не прийти? Не будем делать этого —  вослед Трифонову:  он ведь не спроста подкидывает на помощь Глебову случай. Но вспомним, что говорят Ганчуки. Соня,  дочь, она потом сойдет с ума: "...мне всех жаль..." Жена: "Вы сами не понимаете, насколько вы буржуазны." И сам Ганчук:  "Нынешние Раскольниковы не убивают старух топором, но терзаются перед той же чертой: переступить. И ведь по существу, какая разница топором или как-то иначе...Там все было гораздо ясней и проще, ибо был открытый социальный конфликт. А нынче человек не понимает до конца, что он творит...Потому спор с самим собой...Он сам себя убеждает. Конфликт уходит в глубь человека - вот что происходит".

             Все это говорится уже не для Глебова — для нас.  

     В "Доме на набережной" Ю. Трифонов сделал первый шаг к ответу на вопрос: "Почему все это с нами произошло?" 0н дал набросок, эскиз ситуации, в которой уходили бесследно, в песок,  великие принципы, провозглашенные революцией. Верный своему подходу, он рассматривает эту проблему как явление жизни: неслучайно топчется на распутье Глебов, не всуе упоминается Достоевский. Очевидно и направление дальнейшего поиска : после "Дома на набережной" «Старик» был неизбежен  —был неизбежен шаг к глубинным истокам, к первым годам революции. Конечно, можно было бы остановиться и на тридцатых годах. Но не только запрет на те времена сыграл свою роль. В трифоновской концепции 30-е годы и их зловещий апогей - год 37 - следствия; он обдумывает проблему шире, стремится проникнуть в ее суть. Ведь уже опубликовано "Нетерпение", среди его персонажей есть Сергей Геннадиевич Нечаев...Это и заставляет отступить на столько, чтобы иметь в 70-х живого участника революции(феномен жизни) и одновременно перекинуть мостик к нечаевщине.

    Главный герой "Старика", это, конечно, Сергей Мигулин и его ' очевидный прототип, комбриг Ф. К. Миронов, расстрелянный в 21 году "за участие в антисоветском заговоре" и надолго выброшенный из истории. И  —Нечаев, нечаевщина, представленная Шигонцевым, Бреславским и всеми прочими полустихийными, полусознательными приверженцами "Катехизиса революционера". Сам Летунов, старик, - фигура, конечно, не второстепенная, но и не главная. Он - связующий; через  его жизнь   Трифонов     вносит, вживляет в сегодняшние дни  последствия тех "побед", которые одержала в русской революции нечаевщина. Слишком часто брала она верх. Там - в победах  « слепой веры» над истиной — закладывались сегодняшние проблемы. Пролитая с легкостью кровь, попранные справедливость и милосердие открывали путь поколению без веры в идеалы.

           И в дымное душное лето 1972 года, когда разворачиваются события романа, у Летунова нет ясного мнения о Мигулине - Трифонов не идеализирует этих стариков: от своей жизни они не откажутся  и что надо - забудут. Но мучит старика память. Воздух, как дымом, наполнен какими-то догадками - идет рефреном вопрос: "Куда он (Мигулин) двигался в августе 19-го года? И что хотел?"

А он хотел — бить Деникина и бить "лжекоммунистов". Для этого и  бросил формировавшийся особый кавалерийский корпус, дезертировал на фронт и угодил в ревтрибунал(все это из истории Ф. К. Миронова, и пленил его, кстати, тогда никто иной, как С. М. Буденный).А после помилования, после успешных боев и ордена Красного Знамени(Миронов возглавлял Вторую Конную) по дороге в Москву на большую и безопасную должность(Миронова назначают главным инспектором кавалерии РККА, впоследствии эту должность займет Буденный)заезжает Мигулин на два дня в родную станицу, и с ним случается  то, что случалось всегда: "не вытерпел, чтобы не влезть в драку, не встать на чью-то защиту. Непременно ему кого-то надо оборонять, а кого-то бить по морде. В ту пору - в феврале 21 года - казаки волновались из-за продразверстки". Кинулся со всей энергией великого правдолюбца, нарвался на провокатора, был обвинен в заговоре, второй раз приговорен к смерти и расстрелян. Не мог примириться с "Карфагеном" и получил пулю.

Февраль 21 года, до десятого съезда оставался месяц, год до марта 22 года, до речи Ленина, где он почти "процитирует" слова Миронова-Мигулина:  

  "Не трогая крестьянства, его быт и религиозных укладов, не нарушая его привычек, увести его к лучшей и светлой жизни личным примером, показом, а не громкими трескучими фразами доморощенных революционеров".

       У Ленина эта мысль прозвучит так:    "Сомкнуться с крестьянской массой, с рядовым трудовым крестьянством и начать двигаться вперед неизмеримо, бесконечно медленнее, чем мечтали, но зато так, что действительно будет двигаться вся масса с нами".  

      После рассуждений Троицкого в "Другой жизни" о нити, о "нерве истории" трудно не заметить страстного стремления Юрия Трифонова вытянуть историческую вертикаль и, сконцентрировав историю в современной жизни, показать определяющее влияние событий 30-х,20-х годов на сегодняшнюю жизнь. Но не только этих событий. Дальше, еще дальше - к народной воле, к Нечаеву, еще дальше. Одиноко звучит в "Старике"  голос  из 19-го года.  голос Шуры Данилова: "Почему же не видите, несчастные дураки, того, что будет завтра?»  Он предостерегает Шитонцевых, почти дословно ссылающихся на нечаевский катехизис: "Ноль эмоций, способен ли человек великому результату отдать себя целиком?" Это уже нетерпение не группки революционеров, а всей России, и она  уже выделила из себя "искусственномозглых","железных дураков". И не смогли их сдержать ни отчаянные Мигулины - их выбивали в первую очередь -, ни мудрые Даниловы - их черед придет в 37 году.    Мигулинские попытки разобраться вызывали лишь недоверие; пока, в двадцатых, только к Мигулиным, бывшим казацким полковникам и т.п. - пока им приходится платить за попытку совместить веру и истину. А там, где  одна вера, там клейма, "аптекарский подход к человеку", сигнатурки. Человек составляется из кубиков, на гранях которых названия партий и уклонов:  "донская учредиловщина плюс левая эсеровщина" - ничего иного нет в Мигулине, ни для Троцкого. ни для Шигонцевых; и можно доставать маузер.

   Нечаевский принцип( отдай все цели) заложен в этой оценке - оценке по отношению к цели;  и как посягательство прежде всего на цель звучат для "железных дураков" слова Мигулина: "Я борюсь с тем злом, которое чинят отдельные агенты власти",   «Я стоял и стою не за келейное строительство социальной жизни, не по узко партийной программе, а строительство гласное, в котором народ принимал бы живое участие". Не будут услышаны эти заклинания. Далеко не сразу будет понято, что эти наивные идеи и действия, освященные моралью,    стремлением к истине, отвергнутые когда-то, спустя много лет предстанут наивностью цели - средства, оправдываемые целью, достанут и саму цель.  

        Главная тема "московского цикла" - нравственность и революция— в "Старике" проявилась с очевидностью—в один выдох соединились аритмичные дыхания трифоновских героев. "Стариком" Трифонов достроил свою модель невзгод и маяты современной интеллигенции. Силы, управляющие моделью, объединены им в символ, абстрактный и фатальный – в р е м я.  Он вытянут в глубь истории на добрую сотню лет. Двинулся бы Трифонов дальше вдоль этой нити? У нас нет никаких свидетельств о его планах. Но его не мог не интересовать вопрос "откуда?" - 0ткуда Нечаев и нечаянные последователи его? Ведь зверская идея в основе, еще Герцен заметил: "А что это у вас, Сергей Геннадиевич, все резня на уме?" Но сколько последователей !

    Юрий Трифонов не называл среди своих учителей Лескова. Но ведь это—та самая, Лесковым описанная Россия, лесковская Россия, которую "ни крестом, ни дубьем" не возьмешь. Это ее до глубины всколыхнула, поволокла к какой-то неведомой жизни революция. Вольница, страшный вал, вырвавшийся   на поверхность - какая мораль, какая религия, какая идея могла выдержать этот удар? А сам Нечаев - не первый ли он признак освобождающейся силы ?—вопль десятков поколений, их нетерпение выразились в этой  в общем-то  чисто русской  фигуре.

       Лишь Достоевский  увидел  здесь   угрозу. Потенциальная опасность, заложенная в русской революции, оправдавшая себя опасность, предсказанная художником, отрицавшим саму идею революции! …Эта тема неисчерпаема,  и споры о "Бесах" окончатся потому не скоро. В оценке этого романа, гениального, по мнению Трифонова, не так важны взгляды Достоевского на социализм, важна не его политическая, а нравственная платформа. Проблему нравственность и революция он поставил за пять десятилетий до революции и за 70 лет до 37 года. Это главное. Попытки же как расширить "бесовство" до метафизического "разрушительного начала мира", так и сузить до проходного эпизода нашей истории одинаково ошибочны и опасны - они скрывают главное - угадывание опасности, генетически присущей  революционному движению. Как это ни парадоксально, но именно консерватизм Достоевского ( признание в условиях России (огромной, лесковской ) устойчивости лишь религиозной морали и отрицание возможности морали секулярной ) помог ему разглядеть опасность. Другие ее не видели, он же заметил, усилил до памфлета на революцию, заработал репутацию мракобеса,  но с какой силой выбросил в 20,в 21 век свою главную мысль - без нравственности нет революции и не будет  ожидаемых от нее результатов! Это было как озарение. Реализм Достоевского, то бесстрашие, с которым он выхватил противоречивую суть всяких революционных преобразований,   что отпугивают и сегодня. "Величайший из великомученников русских", он был им и тогда, когда  один и  единственный взял на свои плечи груз глобального противоречия будущего: нравственность и революция.

Ю. Трифонов  — продолжатель достойный. Свидетель   последствий разрушающего начала  революции, он принимает ее, как силу объективную. Поэтому в "Нетерпении", последовательно выдержанном на документальной основе, вымышленный эпизод встречи Нечаева и Желябова не случаен — не случайно это стремление отделить личность Нечаева от нечаевщины. Трифоновский Нечаев - личность выдающаяся, исключительная. Вся Петропавловка у него в "когтях", и на вопрос, как же такое случилось, стража разводит руками: "А ты попробуй, не подчинись!" Когда Желябов предлагает Нечаеву выбор: организация его собственного побега или убийство царя, этот узник Алексеевского равелина, знающий, что перед ним последний шанс вырваться на свободу, не ведает сомнений — он хрипит: "Царя!"

          Примечателен и диалог между двумя народовольцами в романе:

-     Ради этих пьяных харь стараемся...Для них.

-     Не только.

-     Им дорогу торим. Всех передушат: и нас и врагов наших. Они только силу набирают, только еще в номерах, да в полупивных бушуют,   а как мы им свободу дадим, они же из России полупивную сделают. 

      Вот он, трифоновский шаг к лесковской России! 

     Нет и не может быть сомнений в громадной симпатии писателя к народовольцам с их бескорыстным помыслами и жертвенной попыткой "подогнать историю".  Но он и не скрывает первые отметины бесовства в их чистейшем по замыслу движении. То ли свою деятельность оценивает, то ли потомков предупреждает Желябов : "Все мы в какой-то мере от плоти Сергея Геннадиевича... Сейчас мы заметно к нему приблизились...Мы почти выполняем его программу".   

     Борьба за власть в гигантской стране, поднятой на дыбы великой революцией, не могла обойтись без жертв, без неоправданных жертв. Но какое  искусство   власти  требовалось потом, после победы, чтобы залечить раны!.. Получилось же все по Лескову: "Свирепо поднялись, а потом отдались вепрю".

      Русская  революция делалась тем народом, который был. Мигулин в "Старике" - не жертва особых обстоятельств. Иных в России просто не было. И мятеж  Мигулина, описанный в романе, это мятеж против нечаевщины в революции. Он человек совестливый и страстный - два качества, которые не сулят человеку ни спокойной жизни, ни процветания,    а коли развиты сильно, всегда ведут к трагедии. Мигулин не стал исключением. Его трагедия - в стремлении совместить   собственную совесть и практику революции. Он высказывается прямо, подымает свой голос против идиотизмов власти и повсюду сеет недоверие к себе. Таким он был всегда, еще в 905 году, когда угодил в психушку за правду. "Я знаю, что зло, которое я раскрываю, является для партии неприемлемым полностью. Но почему же люди, которые стараются указать на зло и открыто борются с ним, преследуются вплоть до расстрела".

      Мигулин нравственен — и потому гибнет. Гибнет Желябов — арестованный накануне 1 марта, он сознательно берет на себя всю ответственность за убийство царя. Гибнет Альенде — ему предлагают эмиграцию и жизнь, но он не может покинуть президентский дворец, в который вошел по воле народа. Гибнет Мигулин — может быть, догадывается, что за столом провокатор, но не может молчать.

Слабое, если разобраться, это  утешение:    такие люди гибнут, зато ими жизнь держится…  Почему  же мы не задумываемся, что кровь праведников не только подымает, но и душит; что растоптанная  мораль — не лучшая почва для морали новой. Зыбкая это почва. А  если топтать умело, профессионально, с масштабом, то теряют устойчивость уже не отдельные личности, а целые нации.  

     Трифонов первый    подвел нас к пониманию этой, казалось бы, очевидной истины. История его Мигулина —это история подавления в нашей революции нравственного начала. Еще будет вторая половина тридцатых, всплеск светлого энтузиазма и безграничный оптимизм мелодий Дунаевского, но наши 70-80-е, наши "душевная смута, разочарование, недовольство" уже проглядываются там в 20-х, из "Старика" Юрия Трифонова.  

      Главным злом оказалась искренность Мигулина, его последовательная приверженность коммунистической  морали,  приверженность,  в которой  большинство видело тогда  "полутолстовскую, полусентиментальную мелодраму", приводит   беспартийного  к гибели. Чтобы выжить, остаться среди строителей нового общества ему не хватает лицемерия. Вот  противоречие революции, мужественно вскрытое Трифоновым. Мигулины не могли «онечаевиться» и шли на свои голгофы. Потому и "олукьянились» миллионы. Вот связка всех произведений "московского цикла" Трифонова. 

       Критика никогда не упускала возможности напомнить о  своем  вкладе  в  формирование  крупных  явлений  в  литературе.  Не будем оспаривать этих претензий, хотя творчество Ю. Трифонова дает прекрасный повод поговорить о явлении обратном -  крупный писатель становится зеркалом критики. Нужно признать,  что критика в целом, конечно же,  «прозевала» Трифонова. Потребовалось «Время и место", чтобы она хотя бы частично прозрела.    Опубликованная в 82 году статья А. Бочарова "Листопад", наверное,  была первой, где прямо было  сказано о трифоновском  положительном герое. От "Обмена" до "Дома на набережной" его герои (Желябов не в счет)  и близко не допускались к этой святыне. "Отблески" положительности лишь у тех, за кем угадывались "революционные традиции". Среди них "пламенный,/но/ прямолинейный" Мигулин,   да, с легкой руки Л. Аннинского, домработница Нюра из "Предварительных итогов" – вот, пожалуй,  и все. 

    Конечно, смерть виртуозно владеет искусством прояснять. Но дело не только в этом. "Время и место" - произведение особое: автором рассмотрен феномен собственной жизни.

   Юрий Трифонов посвятил себя исследованию одной из самых сложных, запутанных сторон нашей жизни, к тому же во времена, когда писателей особенно не баловали любезными приглашениями: "макайте перо в правду". Это не могло не оказывать влияния буквально на каждый шаг его творческих поисков - роль подтекста в его прозе огромна. Своим же последним романом Трифонов расставил точки над многими " i" - есть во "Времени и месте" нетерпеливая попытка объяснить себя и истинные истоки своего вдохновения... 

      Все мы найдем в Антипове: и неустроенность, метания Гриши Реброва, и склонность к самокопанию Геннадия Сергеевича, и топтания Глебова. И тем не менее он - герой положительный — посвящен в таковые. "Внутренняя стойкость" и "внутренняя целостность  Антипова", "роман-судьба", "малый мир - оказался местом исторической драмы", "пронзительный лиризм", "Трифонов сдирает с себя кожу", "От "Обмена" и "Долгого прощания" до "Дома на набережной" и "Старика" он накапливал нелегкий опыт создания емких, от быта  к знаку характеристик прожитой нами эпохи. И вот теперь идея времени, сокрушающего судьбы, но и выявляющего жизнестойкость судьбы, зазвучала особенно отчетливо"... — все это о "Времени и месте", все это из "Листопада". После "Дома на набережной", после "Старика" стоицизм человека, упрямо противостоящего времени уже нельзя было не заметить. И посыпались цветы запоздалые...

     Обнажив свою заветную тему в "Старике", Трифонов в последнем романе вернулся к своим неприкаянным героям.  Раньше, в начале цикла, он бросал их после долгих прощаний или обменов, оставлял с непонятыми итогами, сулил другую жизнь и убивал. Теперь же дал возможность прожить целую жизнь, дожить ее с тяжелейшим, безрадостным итогом: "Москва окружает нас, как лес.  Мы пересекли его. Все остальное не имеет значения". Таков положительный герой Трифонова. Преодолел в себе писатель "синдром Никифорова" - боязнь увидеть правду - дочерпал. В старике Летунове еще не чувствуется спокойного и страшного: счастливо оставаться. Но оно явно проступает в стареющем, все вынесшем, несломленном Антипове -таков вот мрачный итог первого послереволюционного поколения.

       За месяц до "Времени и места" был завершен цикл рассказов «Опрокинутый дом». Единственный  главный герой цикла - Юрий Валентинович Трифонов. Уверенность, ясное понимание своей силы - от этого впечатления трудно избавиться. Как это не вяжется с финалом жизни Антипова. К чему же Трифонов готовился, выписывая свои заграничные этюды? Ясно одно - он определенно очистился. освободился от многолетнего бремени. "Роман завершил все, что было связано не только с литературными сюжетами «московских  повестей, но и их жизненной судьбой". Прекрасно, что это замечено, наконец. Печально другое - платить надо содранной кожей. Но это судьба великих художников России. Иначе не проймешь.

       Завершенный "московский цикл" объяснил многое и избавил имя Трифонова от мелочных нападок. Но попытки тем или иным  образом   подменить главную трифоновскую тему не кончились. В этом смысле показательна статья И. Дедкова "Вертикали Юрия Трифонова"(1985 год). Посмотрим, как это делается.

    Вот   рассуждение  о том, что для Трифонова не характерно  толстовское отстранение. Далее читаем:     « У Трифонова иное....что-то похожее на переименование, недоименование каких-то явлений совершается у него...Трифоновский прием строится на том, что сущности недоступны, что сфера  неподвластного пониманию велика...и ощущение хода истории, как чего-то природного стихийного - всюду".   Какие, казалось бы, прекрасные слова, как точно схвачено существо трифоновского метода, как емки слова "прием", "переименование". Шаг отделяет здесь Дедкова от естественной, казалось  бы, мысли: по необходимости превращена история в стихию, нет иного выхода —повязаны руки. Ведь чувствует, видит же он, "что неподвластность пониманию тех или иных вещей преувеличена Трифоновым,  что понимание как бы отложено и заменено поэтическими метафорами". Но …сманивает Дедкова  идея фатализма : метод, прием —превращены в модель мира. "Это почти по Л. Толстому, считавшему, что историей управляет закон предопределения. Закон предопределения по своему воздействию на частную жизнь трифоновских героев более заметен и более могущественен...Отчетливо сознаешь, что это модель мира и право автора и через такое выйти к истинам человеческого существования в нашу историческую пору". Чужая, несвойственная Трифонову идея навязана и дальше уже не избежать банальностей: у героев Трифонова "фатализм связан с разочарованиями и обыкновенной человеческой слабостью...Не хочется принимать этот фатализм - он не для всех. Когда действуют неповторимые люди, всякий фатализм отступает. Эти люди твердо знают, что у стихий - человеческая природа, а в поэтических иносказаниях им нет нужды". 

     Как это все, взятое вместе, напоминает глебовские топтания! Как устойчив стереотип восприятия! Как бездарно загублена хорошая, продуктивная мысль! Увидел "прием", но тут же засуетился и поспешил в стойло к привычному, по утвержденным стандартам скроенному положительному герою. И выбросил из Мигулина все трифоновское - остался лишь "человек, органически неспособный поддаваться общему оглуплявшему потоку".

    Что же касается фатализма, то у Толстого это, действительно, историческая концепция, без которой у него не складывалась схема развития России, согласующаяся с его моральными принципами. Он не мог признать, что террор и кровь Французской революции, Наполеон, его нашествие на Россию( то есть все, что привело к войне 12 года и декабризму и определило ход исторического развития России в первой половине 19 века),  что все это естественно — слишком много крови и страданий. Это не истинный ход истории, а, если истинный, то фатальный.

   Трифонов живет в иные времена - у него уже нет и не может быть иллюзий насчет бескровной истории. Более того, как раз экскурсы Трифонова в историю, его вертикали, нити, если понимать их в качестве образов исторической концепции - все это последовательный    антифатализм,  Трифонов - полемизирует с Толстым. Да, созданный Трифоновым образ, фатальный поток времени - это модель, но модель  вынужденная, рабочая,  дающая возможность,  недосказывая,  недоименовывая,  недоговаривая, все-таки говорить о том, что ясным словом высказать было нельзя —хоть как-то выкрикнуть свою боль, открывшуюся тебе горчайшую истину: разлагается, гниет великая идея, может быть, самая светлая из идей — весь смрад от этого.  

    Времена "Трифонов клевещет на интеллигенцию" прошли. Почти закончились времена, когда его корили за неумение преодолеть "противоречивость жизненного материала", за похожесть его мятущихся интеллигентов на их антиподов, указывали на безнадежность поиска мифической интеллигентской морали. Теперь с охотой говорят о вертикалях и готовы даже признать в нем моралиста - идет вал благих слов о причастности судьбы каждого человека к истории, о связи времен, о нитях и пр. Но еще ни один год нужно будет трубить о негативных явлениях, чтобы подготовить почву к восприятию главной идеи творчества Ю.Трифонова.

    Но, может быть,  все-таки  перестанем от нее прятаться и  ее прятать    — скрывать просветительскую работу этого мужественного подвижника. Рано или поздно но признать   все равно придется: творчество этого писателя по  просветительной и воспитательной силе стоит неизмеримо выше писаний сотен заказных, правильных моралистов. Если нам суждено двигаться вперед, то изменения в нравственной сфере общества будут, должны быть, настолько велики и настолько революционны, что не заметить отчаянных призывов Трифонова смотреть назад и искать там корни наших зигзагов будет уже невозможно.  

   Одна из заслуг Трифонова как художника в том, что имея склонность к психологическим мотивировкам и исследуя их, он был последовательно социален - две составляющих феномена жизни смешивались им в удивительно точной пропорции. Ему удалось соединить психологизм русской классики и социологизм советской литературы. И тем не менее несмотря на выстроенные им вертикали, на россыпи курсивом выделенных образов популярнейшей формулы: бытие определяет сознание( время, рок,  поток, магма )его не только хотели "упрятать в загон небольшого размера" ( обличитель мещанства ), но и до сих пор хотят удерживать в каком-нибудь загоне, пусть пошире, пусть на длинной цепи, но на цепи непременно.

   «Вся проза Ю. Трифонова», - пишет Л. Аннинский, -« это проза реалиста, пристально описывающего плен обстоятельств и проза романтика, упрямо отрицающего этот плен...Трифонов - романтик, поглощаемый реальностью». Может показаться, что в этих словах  вся правда о Трифонове, тем более, что попутно говориться о "стыке " мечты и "низкой" реальности, в которую падает и погружается мечта" …Может быть так оценивается определенный этап нашей истории?.. Но нет,  Л. Аннинский  готовит здесь для Трифонова   поводок некой  достаточно абстрактной идеи.    И вот  в чем состоит  суть ее: трифоновская программа - не "просто программа "интеллигентности". Это интеллигентность в момент ее аннигилирующего контакта с антиподом. Это дух, ударяющийся о материю..., вязнущий в ней. Это разум, идея в неизбежном столкновении...с чем?...Сказать с "мещанством", с "бытом" - значит соскользнуть в лабиринты прикладной моралистики". 

     Блестящий текст! И согласиться можно со всем - достаточно только убрать точку отсчета -"романтизм, поглощаемый реальностью", снять кавычки с интеллигенции и взять этот тезис  конкретно — не как ситуацию вообще, а в конкретной стране, в конкретное время, то есть так, как это делается в прозе Трифонова. Тогда тут же появится вопрос, почему это, уже  конкретное    столкновение носит столь драматический характер и уже отсюда выстраивать всю художественную и публицистическую систему Трифонова.

   Но, эта возможность не используется —  продолжается движение по кругу, определенному исходной, автономной от трифоновской прозы  точкой. Правда, предложено переместиться  на другой,.  еще более высокий уровень отвлеченности: "Дух и идею соотносит Трифонов не столько с тем или иным вариантом социальной типологии, сколько... с природой как таковой....с "натурой", здоровая сила которой сама по себе ни плоха, ни хороша. Она, эта сила, становится тупой и наглой, агрессивной и корыстной, когда, врастая в социальную структуру, сталкивается с бескорыстием  духа. А сталкивается неизбежно. Это и есть глубинный, трагический по своей сути конфликт, совершенно закономерный для нашего времени и даже вполне "ожидаемый"..."  

  Прекрасно и  умно! Его уже не мордуют за "бытовизм". Его резко повышают — изящно, но крепчайшим образом упеленовывают,  соотнеся его творчество  с   некой общечеловеческой проблемой. И   ставят  клеймо — «безнадежно и одиноко» : "уникальность пути Ю. Трифонова в современной прозе. И его страшное в ней одиночество".

       Я не думаю, что Лев Александрович делает все это преднамеренно — его  сбрасывают   на этот путь   идея автономии критики и досадная поспешность в выборе исходной позиции. Именно потому, стремясь понять, он, по существу,  замуровывает Трифонова: "0т ощущения красоты, культуры, интеллигентности/Трифонов/ погружается в какую-то  непомерную бездонную глубину, то ли истории, то ли нравственной философии.»

  Юрий Трифонов отнюдь  не "отталкивается от всех, сколько-нибудь  влиятельных направлений  нашей прозы 50-70-х годов". Он вовсе не одинок — он  во   г л а в е  той  когорты  отечественных  литераторов, которые настойчиво поворачивают нашу  литературу к  р е а л и з м у.  Он   опирался   на реализм военной и деревенской  прозы. Опирался и шел дальше. Обратившись к проблемам послевоенной жизни нашей интеллигенции, он вышел на     главнейшую проблему  ХХ  века — нравственность и революция. В этом его основная заслуга.

         Сумеет ли человечество предотвратить свою мгновенную гибель, а если сумеет,  то  не    ожидает ли его медленное вымирание рядом с окончательно покоренной и издыхающей природой? Оба этих вопроса сегодня соединяются в одном: успеет ли человеческое сообщество достигнуть того   минимального  уровня  совершенства,  который позволит приостановить и сползание  к последней войне, и необратимые изменения в экологическом равновесии? Здесь же все определит   ( увы, увы— сегодня  только  это и остается добавить )   реальное    влияние идей  социализма.

1986 год

ПРИМЕЧАНИЕ

Статью  по написании опубликовать не удалось.  Сначала она, видимо, казалась слишком уж  дерзкой, а потом (после публикации «Исчезновения»)   мгновенно стала   неуместной.

Правка при наборе была  минимальной  и  почти исключительно  стилистической.

                                              МНЕНИЯ  ЧИТАТЕЛЕЙ

                       Рецензия на «Юрий Трифонов нравственность и революция» (Валерий Суриков)

Розанов писал про Чехова: читаешь, и становится страшно: вдруг погаснет. Раздувай скорее!
и вот до сих пор мы не можем "разместить" Чехова в каком-то устойчивом понятном месте.
Так и Трифонов.
Благодарю Вас за обстоятельный конспект "московского цикла".У меня никогда не хватало терпения вычитать всё :)
В Доме на наб. хоть тресни, вижу дом на Котельнической, а вовсе не тот. В тот просто так пройти было нельзя!
"Нетерпение" удивительно СТЕПЕНЬЮ документальности. Ведь 99,9% Я проверял по источникам.
Приглашаю Вас опубликовать статью в нашем питерском журнале.

Саша   04.12.2008 13:29    

 

ЧИСЛО            ПОСЕЩЕНИЙ		ПОИСК  ПО САЙТУ на сайте  в интернете
НАПИСАТЬ  АДМИНИСТРАТОРУ                САЙТА	Рассылки Subscribe.Ru Советую прочитать	©ВалерийСуриков

© Валерий  Суриков