Трансгрессия  и В. Сорокин.  Этюд  второй —неужто  все-таки      шут  гороховый….

  

         Мне    повезло — я  защищен  от В. Сорокина  фундаментально, на физиологическом   уровне. Уже на второй  странице  его текста  я   с  желудочными  спазмами не справляюсь,  и  ничего,  представьте,  не помогает -  даже пантогематоген. Поэтому    передо  мной   давно уж  прорисовалась  дилемма —  или  не   читать В. Соркина, или   помереть  от  истощения. Так  что приходится судить   о  его  текстах    через комментарии тех, кто  родился    с   более деликатной       системой  физиологической защиты  и, следовательно, имел  возможность  дочитать...

    А. Зорин   назвал   раннего  Сорокина    «самым непримиримым критиком мироздания и природы человека, которого только знала русская литература» —«согласно Сорокину этих лет, единственная метафизическая и антропологическая реальность - это садистическое насилие и неизживаемая с анального периода развития личности страсть к публичной дефекации и к ее естественным производным. Именно эту жуткую, но и освобождающую правду о себе и своем существовании человек и склонен скрывать под насквозь омертвевшими и фальшивыми языковыми конструкциями, будь то дискурсы русской классической литературы или советской пропаганды.» 

   Это, если  разобраться,  очень точная  и полная  характеристика —  познавательно-эстетико-этическая.  И при  анализе  литдеятельности В. Сорокина  ее  нужно либо мотивировано  преодолевать, либо не замечать и развивать  нечто, находящееся  вне познания, этики и эстетики — то есть  существующее  в каком-то особом, параллельном  мире, который отнюдь  не обязательно  мир более высокого или  того же  порядка. Это, скорей всего,  недомир,  протомир. Статья  А. Неделя  «Доска трансгрессий   Владимира  Сорокина: сорокинотипы»  как раз и представляет  комментарий к  блужданию по  такому протомиру.

  Пришелец в него  вооружен  всеми   новейшими интеллектуальными достижениями мира  высшего, но  должен  использовать  их   в соответствие с   логикой мира низшего.  Или  так: цивилизационный понятийный  аппарат  в  условиях  до-цивилизационной   этики(  ситуация  в определенном  смысле обратная той, что  описана М.  Булгаковым  в «Собачьем  сердце»)—   там, где  уместны  позывы инстинктов и  набор жестов,    используется  система  весьма  отвлеченных понятий.  Возникающие при этом напряжения колоссальны — они- то  и  уничтожают  всякий  смысл, делают его истонченно -поверхностным.  И   членораздельная  речь  сменяется  утробным  бормотанием.

    Трансгрессией в геологии называют  отступление (опускание )   суши, наступление моря   на  сушу. В  случае  В. Сорокина можно говорить об  опускании радикальном —  за    некоторую  качественную  грань, характеристика  которой  собственно  и дана   А. Зориным.   А  такой переход  должен  непременно    сопровождаться   заменой языка  понятий   языком обслуживающих инстинкты  жестов. Какие-либо  иные  формы теоретизирования, кроме   жестикуляции,  становятся  здесь не  только неуместными, но  наивными  и смешными.   И особенно любопытно  наблюдать здесь  за  языком. Он   насильно  отрывается  от смысла  и превращается  в некую самоорганизующуюся   субстанцию (  такое  превращение хорошо  инициируется,  как известно,  алкоголем),которая  сама по себе бродит,   спотыкается, урчит…

   И происходит это, например, вот так:        

"По правде говоря, вопрос о письме не может быть поставлен в границах дискурсии, созданной системой языковых трансформаций, поскольку постановка такого вопроса отменяет возможность существования письма, поставленность письма в режим дискурса есть тотальная негация письма как акта, представление письма как зоны перманентного инцеста. В таком инцесте рождается дискурс, исполненный красотой классических форм, он конструирует и длит свое господство в затребовании бесконечной поставки жертв, в создании поля жертвенности, нахождение в котором делает письмо способом распространения преступлений. Так, преступление письма оборачивается жертвой ради дискурса, - дискурс нуждается только в жертвенном преступлении, - в преступлении ради жертвы, которая не растрачивает, а канонизирует господство дискурсии.»

  Такого  рода  текстовки благодаря   своей   стилевой изысканности     и   фантастической гибкости   приобретают   а б с о л ю т н у ю  универсальность. Их   легко  натянуть на  любую  проблему —достаточно  выделить   в  последней   пару   понятий   и заменить ими  пару   «письмо –преступление».   Причем неважно   из какой области  взята  будет проблема. Возьмете  пару   «частица –волна» и  вот  вам полное  изящества  проникновение в  непостижимые  глубины  принципа  дополнительности.  Возьмите пару    «лапша-мука»      и перед вами  уникальная  по охвату   прорисовка трудовых  буден  макаронной  фабрики.  И самое  интересное   у  этой  языковой   конструкции   совершенно  непробиваемая защита.   Можно  попытаться оспорить смысл. Но попробуйте дезавуировать  бессмыслицу…    На нее отвечать можно  только бессмыслицей.    Главное — не пытаться  понять. Выбрать первое  попавшееся  слово  и пристегнуть  к нему уже  свою   бессмыслицу.  Таким образом   и складывается  этот   сюр-диалог.  И длится….

    Понятно,  что  посредством  таких   текстовок    можно   о т м ы т ь    л ю б у ю    ч е р н о т у.  Что  г. А. Недель   с успехом  и  демонстрирует    на примере   сорокинских  текстов..

     

 

    Среди написанного о  В.Сорокине  особое  место  занимают  работы, затрагивающие проблематику  концептуализма. Явно  симпатизирующая  В. Сорокину М. Бондаренко,  анализируя  его    роман «Лед» ( статья «Роман-аттракцион и катафатическая деконструкция»),    и  говорит   прежде  всего о концептуалистском   проекте, за которым« актуальная для ХХ века традиция аналитических и художественных размышлений о законах производства и бытования смысла».   Она с  горечью сетует,  что  в  России   эти   тенденции  нужного   развития, увы,  не получили   и  поэтому у  нас   редко кто  из  читателей« осознает и чувствует — сердцем — глубину “происходящего” на страницах его произведений».

      Пытаясь  разобраться   в этой глубине,  М. Бондаренко    обращает  внимание  на появление    в  сорокинском  романе  некоторой  «  положительной Идеи»— факт, казалось  бы,  плохо согласующийся с  концептуалистской деконструкцией. Но, по мнению М. Бондаренко,  у   В.Сорокина не только не  наблюдается  трагического  разрыва  с  концептуализмом,  но  и  появляется новое  качество — « положительная деконструкция».    То есть   его «художественное построение», с одной стороны,   «при помощи самодемонтажа» демонстрирует  « условия собственного бытования» и в  то же  время обнаруживает  «далее неразложимую, неделимую собственную “положительную” сущность.» А   это  «парадоксально подводит концептуализм к точке обращения, обратимости, самоотрицания.»

  М. Бондаренко  здесь очень деликатна, но описываемая ею  процедура  все равно  в итоге предстает  механизмом  неизбежного самопожирания  концептуализма, поскольку: «желание преодолеть греховное, идеологически ангажированное, нечистое повествование …оборачивается мифом о чистом языке»…      Тупиковость  всей   этой затеи  М. Бондаренко демонстрирует  и в более строгих  суждениях: «в реальной… действительности пробуждение (прозрение от снов одной идеологии) есть не что иное, как впадение в сон (другую идеологию)».  Но и эти   жесткие  слова по- прежнему наполнены  тихой  печалью   мудрого  понимания, и от  того  значимость  и справедливость  их   возрастает многократно.

 

Еще  большую  основательность в  своих  суждениях  о   В. Сорокине   демонстрирует  Илья  Куклин( « Книга как  событие: Владимир Сорокин.Лед.Роман»).  Он не  без  сожаления  отмечает, что   после публикации  этого романа В. Сорокин  оказался  вовлеченным в некий «новый контекст», в основе  которого   лежит «стратегия стирания памяти»  —«существует только та культурная ситуация, которая есть сейчас; что было до нее, неважно»… Причем  В. Сорокин  подается    как   сторона пострадавшая:   « из культурной памяти при этом вытесняется все то ценное и значительное, что сделал Сорокин в литературе».  А  все  потому, что   переиздание  его вблизи  от  Проханова «изымает их из контекста соц-арта и концептуализма и помещает их в контекст массовой культуры, да еще и идеологизированной».

       Можно  признать, что  в   подобных  оценках  в принципе присутствует доля  истины.  Но признавая  это,  нужно  иметь в виду, что «вовлечение»   Сорокина  не  является  внешним, что он  своей  литдеятельностью, своими «ценным  и значительным  в литературе»  на проект  «стирания  памяти»  поработал  отменно,  что  его  опусы  не просто  стирали— они вытравливали,   превращали  культурную  память в    мертвое  пространство,  в    «зону», в   территорию, доступную лишь  для  сталкеров.    Он   разрывал  связи,  изводил  корни, он   создавал  вокруг  себя  пустоту — и именно   поэтому     так  легко  состоялось его самообретение     в «новом контексте». 

  Пытаясь  разобраться в   усложнившихся после «Льда» отношениях В. Сорокина  с концептуализмом,   И. Куклин подробно  анализирует  историю переманентных обращений  концептуализма  в  постконцептуализм.  Данные обращения, как  нетрудно заметить из  изложения И. Куклина, фиксируются  всякий раз, когда вдруг на  этом выжженом   клочке культурного пространства появляется  какой-нибудь, пусть самый дохленький, но   живой расточек, что-то   от живого  человека  —    «от себя».

  Правда,  все эти обращения всегда  оказывались   весьма условными,  поскольку теоретики  хорошо, видимо, понимали, что малейшее отклонение от стержневого принципа концептуализма означает  его  гибель  и  задачу постконцептуализма  определяли  как  во истину  титаническую: “ приняв к сведению максиму концептуализма об исчерпанности, невозможности индивидуального высказывания, научиться возвращать высказыванию индивидуальность, духовную наполненность”( Д. Кузьмин)

 

Очевидно, что в  этой  сверхизысканной  процедуре (возрождение индивидуального через декларацию  его невозможности)  топтаться  приходится на  таком ничтожном  смысловом  пяточке,  что все эти  перемещения из буден концептуализма  в царство  постконцептуализма  и обратно  для  внешнего наблюдателя превращаются  в  едва   заметное  мерцание,  и  свобода при  интерпретации  становится  практически абсолютной.  И  если для  М. Бондаренко запечатленный   во «Льде»  В. Сорокин  пребывает все-таки в  постконцептуализме, то  И. Куклин, похоже,  считает, что   отход В. Сорокина от концептуальной  догмы  носит  непостконцептуальный  характер или  в  лучшем  случае не  содержит  ничего особо оригинального —   «Сердечные всполохи в “Льде” фактически есть реакция на ту же проблему, что и тексты авторов “поколения 90-х”. Только решают ее в жанре интеллектуализированного поп-бестселлера…».  К последнему, мол, и сводится все  своеобразие «Льда».  Роман  концентрирует  в  себе  всю   гамму  новомодных   увлечений самых   «разных социокультурных  групп».  Причем  все это    не просто свалено в кучу, а искусно опосредовано и с блеском  подано:«…Это роман, который использует популярную в обществе мифологию…, остраняет ее — чтобы ее могли принять и согласные, и несогласные — а потом переинтерпретирует таким образом, чтобы мифология выглядела критическим описанием того общества, которое ее же и породило»

    Понятно, что  этот  вывод     есть энергичная  попытка  вдохнуть какой-то смысл ( пусть  концептуалистского    замеса)    во всю литдеятельность   В. Сорокина.   Попытку  нельзя не  признать   удачной, но  и удача не в состоянии  скрыть, а наоборот  — вскрывает,  кондовой утилитарности  сорокинского проекта, его  жесткой пристегнутости    к  текущим  потребностям   жадущей  зрелищ толпы — его поразительную  вне-духовность  и без-интеллектуальность.

 И. Куклин, как кажется, хорошо  видит  издержки сорокинской  процедуры, и окончательный  его вердикт при  всей  академичности  тона   звучит отрезвляюще  резко:«… происходит двойное переозначивание: масс-культурной мифологии ставится в соответствие эзотерическое мистическое учение — и в результате этого масс-культурная мифология приобретает мнимую (подвергаемую сомнению уже в самом романе) многозначность, а эзотерика становится полупародийной и виртуальной ».  Эта прожеванность  сложного, его  пропитанность  чье-то  слюной  — подготовленность  к легкому  усвоению,  возможно  и   является  той  особенностью,    которая   п р е ж д е      в с е г о  определяет  сегодняшнюю  востребованность  В. Сорокина.   И  какие бы усилия вылущить, выскрести, прорисовать    высокие  смыслы в  его  опусах ни предпринимались, за высоколобыми построениями всегда будет  отчетливо проступать изделие, которое, как жвачку,   можно,  не  замечая ее, механически  перебрасывать  с зуба  на  зуб, с зуба  на зуб…

 

Отдав  должное анализу  концептуалистских  разводов  в сорокинских сочинениях, нельзя не  остановится  на подходах классических,  примером  которого может  быть  статья Е. Ермолина  «Письмо от Вовочки»( «Континент» 2003, №115 ). Статья  представляет собой   достаточно  спокойное,  рассудительное  исследование  литдеятельности   В. Сорокина, выполненное  в традиционной  манере  — без   моднейшего   филологического  словоблудия.    Е. Ермолин   не комплексует—не  опасается   прослыть  традиционалистом,   консерватором  или просто  недобитым  совком — и     сразу  же  очень высоко поднимает  планку, четко  и определенно указывает исходную  точку своего анализа: «Искусство — орудие познания Бога, средство выявления Бога, Логоса, в триединстве истины, добра и красоты. …. Реализм есть выражение сущности бытия, а прорыв к сущности далеко не всегда приводит к жизнеподобной форме. … Писатель, создающий словесный образ истины, сам ею и является. Художник в такой же мере здесь и сейчас творит истину, в какой истина творит его…».

  

   С  этих  позиций   В. Сорокин   характеризуется как  «популяризатор банальностей», который «отказывается быть свидетелем истины»,  а «изображает мир на уровне клише, штампа».  Причем, «текст конструируется как игра с этими штампами. Предмет манипуляции — не жизнь, а некие обессмысленные субстраты, фактоиды, симулякры».  Получившие   огромную  известность  сорокинские стилизации под классиков, по мнению Е. Ермолина,  остаются  чисто формальным подражанием,    лучше   же    всего  ему  удается «самое банальное — анонимный стиль соцреалистической прозы.»

   Признав  определенные достоинства « социального  критицизма»  раннего  Сорокина,   Е. Ермолин отмечает, что, увы,  «смена исторических декораций обнажила локальность сорокинских заданий».   И  вот тогда  в определенной  среде  родился проект « придать соцартовским текстам некое более общее значение. Сорокину, Пригову и иным насмешникам была присвоена новая квалификация».   В. Сорокина   нарекают  «автором   большой концептуальной пародии»,  призванной продемонстрировать « изжитость “Реализма” — как на уровне стиля, так и на уровне содержания». Однако, отмечает Е. Ермолин, В. Сорокин(во  всяком  случае  «по стремлению к постижению человеческой сущности»)   фактически  остается реалистом— «утверждает реализм».Только, увы, ничего  нового  он  при  этом    не открывает  —«многие персонажи Сорокина кажутся только до крайности упрощенными, сведенными к схеме изводами»  некоторых героев Достоевского.  

Попытки же спроектировать  результаты   литдеятельности  В. Сорокина     в некий «  бытийный план» («пыточные камеры и общественные туалеты должны» — как « образ мироздания»)  тождественны   признанию  склонности    В. Сорокина к  «тяжелым  фобиям».    Допустив  это, Е. Ермолин отходит от собственно  литературоведческих  оценок и  завершает  свой    анализ   впечатляющей характеристикой мировоззрения В. Сорокина.

     «…Нашего автора отличает глубокое, манихейское отвращение к сущему …Сорокин не любит мир... Мир — дерьмо и человек — дерьмо. … Этот мир бесконечно жесток и повседневно страшен. Уйти из него — благо. Убить человека — все равно что выручить его. …Уничтожить мир — высокая миссия…    Субъективная истина Сорокина… — небытие. Нет ничего… И создать ничего нельзя. Можно только балансировать на грани небытия, создавая условные тексты и тут же обнажая их полную условность, безосновность, беспочвенность. Нет смятения. Нет даже сомнения. Упорный мрачный взгляд. Отсюда избыточность бессмысленного глумления. Отсюда низведение истории, культуры и души к примитиву.»

    Казалось  бы,   характеристика жизненной  философии В. Сорокина  дана  здесь  исчерпывающая, предельно  точно вскрывающая  мотивы  его литдеятельности.  И  тем не менее   Е. Ермолин,    кажется,  считает эти  оценки завышенными, готов  усомниться    в них  и признать, «что вовсе не онтологические эксперименты — его конек…, что весь его тщательно скрываемый секрет состоит все-таки лишь в том, что он умеет талантливо подхихикнуть.» То есть  перед нами   всего лишь шут гороховый, скоморох, юморист-пародист,  только  апеллирующий   «не к массе, а к узкому, но влиятельному слою околохудожественной богемы, слегка свихнувшейся на моде сезона — соблазнительной французской мудрости, легковесной, но выраженной со всем возможным галльским обаянием».  И    следовательно,  эта свихнувшаяся  полухудожественная  богема  просто  в ы б р а л а   его, В. Сорокина, человека, владеющего  определенными   приемами  литературного  ремесла и захваченного мизантропией.  Выбрала  в  качестве  агента  влияния, в качестве  того, кто помог бы   этой элите свихнуть   и   обывателя.  Тогда, действительно, Е. Ермолин прав абсолютно:  В. Сорокин —   это    в с е г о    л и ш ь       а м п л у а  …

  И  на  этой констатации вполне можно  было  бы успокоиться.  Если бы «группа поддержки»   не  волокла  бы   В. Сорокина   в писатели —   в калашный  ряд.  Если бы  он  сам не  чувствовал себя вполне легитимным   обитателем  этого  ряда.   Вот  где  главная опасность. И  она точнейшим  образом  Е. Ермолиным  зафиксирована:

« …Наш мрачный баловник уже принес и еще принесет много конкретного вреда. Для репутации литературы, которая его трудами теряет свою значимость, фактически уравнивается с цирком, с варьете, со скабрезными шоу в ночных клубах. Для репутации художественного эксперимента. Для реноме творческой свободы».