|
С А Й Т В А
Л Е Р И Я С У Р И К О В А "П О Д М У З Ы К У В И В А Л Ь Д И" ЛИТЕРАТУРА , ФИЛОСОФИЯ, ПОЛИТИКА ТЕРПКИЙ ВКУС ИДЕАЛЬНОГО |
| ГЛАВНАЯ |
| ДНЕВНИК ПОЛИТ. КОММЕНТАРИЕВ |
| ДНЕВНИК ЛИТ. КОММЕНТАРИЕВ |
| ДНЕВНИК ФИЛ. КОММЕНТАРИЕВ |
| МОЙ БЛОГ В ЖИВОМ ЖУРНАЛЕ |
ТЕРПКИЙ ВКУС ИДЕАЛЬНОГО-
Рассказы 2003 года
В основу обзора положены рассказы, появившиеся в 2003 году в Журнальном Зале «РЖ». Из журналов, которые«РЖ» не замечает, читались «Москва»( полностью ) и частично «Наш современник» — последний свою прозу зажимает и почти не вывешивает. Из собственно интернетовских изданий: «Русский переплет»( с середины октября), «Тенёта»( десятка лауреатов за 2002 год), «Самиздат»( два десятка рассказов с высоким оценками тамошних экспертов), «Проза.ру»( здесь экспертной службы нет, обзоры нерегулярны –так что ориентироваться приходилось на знакомые (по прежним текстам, естественно,) имена.
Все это (порядка 250 рассказов) читалось в течение года и к декабрю в первом приближении было отобрано около сотни. Из них (при более тщательном изучении) и были выбраны следующие 40 имен.
Я намеренно не стал составлять единый текст и предлагаю набор микрорецензий, выстроенных в ряд с помощью генератора случайных чисел. Во первых, мне показалось, что этот набор все-таки обретает признаки мозаики, то есть некой целостности. Но при этом каждый рассказ —сам по себе: не теряет своего лица, не растворяется в чуждой ему сущности под названием критический обзор.
Дина Рубина. Голос в метро. «Новый Мир» 2003, №1
Несколько рассказов в подборке Д. Рубиной выделяются явно. Своей завершенностью (ничего лишнего, но и прибавить нечего ), во-первых, и уровнем обобщения что ли, во-вторых. Под последним имеется, в частности, в виду свойство хорошей прозы терять свой национальный колорит. Он не теряется, конечно же, а лишь отступает— превращается в один из элементов формы. То есть остается, но смысловой центр смещается на что-то общечеловеческое, наднациональное. Подобное смещение, пожалуй, не только свойство писателя(художника), но и, заметим, —особенность языка: пишущим на русском удается, кажется, чаще других, изображая обитателя России(или каких-то других мест) со всеми его национальными особенностями писать при этом о человеке вообще.
Рассказ «Волшебные сказки Перо», к сожалению, несколько затянут, но нельзя не заметить, как убедительна в нем Дина Рубина…Все, казалось бы, порушено и затоптано — властно расставлено жизнью по своим местам. Но, вот, зазвучит однажды чей-нибудь тихий голос, какая -нибудь простенькая история, не имеющая абсолютно никакого отношения к реальной жизни; и неизвестно почему светлеет взор, оживает душа, и человек возвращается к себе, забытому, далекому, идеальному… Так же внезапно, как в этом рассказе…И происходит это, пусть не долгое, воскресение лишь потому, что есть и то крайнее, запредельное, трагическое и порой страшное, о чем рассказано в «Двое на крыше», в «Бессонице», в «Двух историях»; потому, что это совершенно реально, совершенно жизненно и абсолютно неистребимо, когда первая страстная влюбленность ведет и в конце концов замыкает весь жизненный круг — как в «Голосе в метро» у Дины Рубиной, наиболее пронзительном и завершенном из ее рассказов.
Поражает не столько сам рассказ, сколько дикое несоответствие оригинального замысла избранной форме: телеграфно-рекламной манере письма — стилю, который, судя по всему, очень сейчас популярен, который интенсивно эксплуатирует А. Геласимов. Это стиль, вероятно, и может быть оправдан в каких-то случаях, благодаря своей удивительной способности придать звучание банальному. Но здесь, при таком насыщенном, допускающем множество толкований содержании и вдруг— эта телеграфная убогость… Возможно, именно убогий, отторгаемый замыслом стиль и обрекает автора на избыточный натурализм, на запредельную жестокость изображения ( на сюрнатурализм, на сюржестокость, если угодно ). Он вынужден, скорей всего неосознанно, форсировать натурализм и жестокость, чтобы уравновесить провалы в форме. Жаль, что он пошел именно по этому пути. Жаль, что так нелепо расходуется мощное воображение и далеко не ординарные изобразительные возможности.
Виктор Некрасов. Король в Нью-Йорке. «Знамя» 2003, №9
Рассказ из 1974 года. Но фантастичечская история встречи в Нью-Йорке тогдашнего( А.Н. Косыгин) и последнего дореволюционного (А. Ф. Керенского )глав правительств России почему-то звучит и сегодня. Но почему, коли сатирическая, публицистическая нагрузка за прошедшие годы почти полностью утрачена —выедена реальной историей?.. Может быть, рассказ удерживает во времени ощущение неустойчивости мира, зависимости его от очень частных и случайных впечатлений одного человека — реальное, достаточно распространенное и неизбывное ощущение, которое Виктору Некрасову каким-то образом удалось материализовать, зафиксировать в своей абсолютно удаленной от реальности фантазии?…Но сколько опасностей таило в себе здесь это авторское намерение, как легко было сверзнуться в банальное брюзжание или в ширпотреб-сатиру каких-нибудь «Кукол»— вечный и печальный удел подавляющего числа попыток сблизить деятельность живущего политика и пылкое воображение литератора …
Нина Горланова, Вячеслав Букур. Пока дождик без гвоздей. «Новый Мир» 2003, №7
Всех героев этого рассказа вполне можно отнести к числу странных…Возможно, это следствие особого мировосприятия авторов, возможно, — результат последовательно осуществленного художественного приема - остранения. Но скорей всего, реализованы обе возможности — особенности авторского мировосприятия постепенно выкристаллизовались в искусный и эффективный художественный прием. Свое, выстраданное —отсюда неподдельная искренность. Но и тщательно выверенное — отсюда странность героев как прием, постоянный, но с хорошим чувством меры используемый. Ведь о странности можно вести речь и в связи с другими рассказами 2003 года этих авторов — такими, как «Новая русская душа» («Урал» 2003, №10) или «Любоф»( «Знамя» 2003, №9). Но рассказ, «Пока дождик без гвоздей» на этом фоне все-таки выделяется — чувствительнее задевает, прежде всего. И происходит это, наверное, потому, что именно здесь авторам из своего странного мира в наибольшей степени удалось вернуться обратно в реальность. «Там» они своего Льва Львовича создали — обрекли на деятельность(уговаривать проституток вернуться к нормальной жизни), на которую может решиться лишь идиот, да страстно уверовавший человек. Но «здесь» они его приживили— вот в чем все дело. Он приживается—он не пустая абстракция, не отвлеченная странность-идеальность, призванная лишь украсить презренный мир, а то, что н е и з б ы в н о е с т ь в мире — н е м о ж е т н е бы т ь!.. То, что художник обязан в своих путешествиях за странным искать; а, найдя — возвращать реальности в виде убедительного, то есть совместимого с ней, художественного образа.
Нине Горлановой и Вячеславу Бокуру это удалось. Возможно, и потому, что им хватило характера и профессионализма не жалеть своего Льва Львовича — сделать его совершенно одиноким. Его подвижничество отвергается всеми. Да и уговорить-то ему за год удалось всего троих…
Анна Матюхина. Чужая яблоня. «Урал» 2003, №11
Не конец даже, а самое начало 2002 года…Рассказ был в свое время пропущен и прочитан с опозданием— «опубликованным» оказался ( для меня) как бы в 2003-ем. И с потерей пришлось бы смириться, если бы ни примечательные качества рассказа. В нем безукоризненно ( совершенно свободно, без видимого насилия со стороны автора), дополняя и поддерживая друг друга, сближаются эстетика, этика и собственно познание. Он в высшем и чистейшем смысле этого слова патриотичен — так убедительно передать любование Россией удается не часто. Здесь что-то на уровне известных толстовских комментариев к нашествию 1812 — исключительно в смысле патриотизма и любования, естественно (л и ш ь Москва ответила на нашествие исходом и пожаром— не уподобилась Берлину и Вене, гостеприимно распахнувшим свои двери перед французами... Кузина Пьера, которая требует, чтоб тот приказал «свезти» ее в Петербург: «какая я ни есть, а под бонапартовской властью жить не могу...Я вашему Наполеону не покорюсь…»… Московская барыня, «которая еще в июне месяца со своими арапами и шутихами поднималась из Москвы в саратовскую деревню, со смутным сознанием, что она Бонапарту не слуга»..). Возможно, что этот исключительный по силе результат получен Георгием Давыдовым только потому, что он, как и Толстой, всматривается в какие-то очень далекие, казалось бы, от высоких душевных движений лица, находящиеся в обстоятельствах полностью исключающих такие движения(у Г. Давыдова, скорей, последнее ). Вот основа, на которой выстраивается рассказ: одареннейший и совершенно невоенный молодой человек, единственный ребенок двух стареющих русских эмигрантов, кажется вполне сносно живущих во Франции, несмотря на жесточайшее сопротивление отца, уезжает воевать в Испанию — сражаться не на стороне республиканцев, а фалангистов. И погибает. Объяснить это невозможно да и не нужно объяснять. Можно только принять. Сознавая, что пока звучит в разных формах вот это — я вашему… не покорюсь и слугой не буду — за страну можно быть спокойным...
Прекрасный замысел, и исполнено(фабула, все что касается собственно повествования) вполне достойно. Но диалоги — ужасны. Так не разговаривают солисты даже отечественных ансамблей... А казенный монолог вдовы погибшего ….Но ни эти очевидные стилистические огрехи, ни даже антироссийский налётец (очень легкий, едва уловимый и совершенно неумный, поскольку все что происходит в этом рассказе может случиться лишь в единственном на земле месте — в России) не в состоянии не только разрушить — даже уменьшить то светлейшее впечатление, что оставляет этот текст. Вот что значит умело вплетенная в реальность сияющая, безумная —бриллиантовая идея...
Этот рассказ Алексея Шорохова без колебаний можно было бы включить, скажем, в десятку лучших — настолько хорошо и полно удалось ему прорисовать, наверное, одну из самых неоригинальных ситуаций, исследуемых литературой: «дороги, которые мы выбираем» или «разные судьбы» — назвать ее можно по-всякому. Без отвлеченных рассуждений и сюжетных вывертов — одним лишь рассказыванием о самых обычных вещах —показана прямо-таки метафизическая несовместимость судеб героев. Она не могла не поехать. Он не мог не придти на эту заброшенную станцию, где ночью на минуту должен был остановиться ее поезд. Она не могла не остаться все-таки в поезде. И все это без каких-либо психологических извивов. Просто потому, что так. Но эти три «не» поданы с таким естественным изяществом, что не остается и малейшего сомнения, что все так и должно быть— дороги их еще до встречи разошлись, и небу — плакать.
Но, увы, рассказ с дефектом — эпизод с разменом стодолларовой бумажки из текста вываливается. В столь тонко выделанных сюжетах даже такой нажим, такое объясняющее подталкивание разрушительно.
Евгений Попов. Materia. Рассказ о непонятном «Вестник Европы» 2002, 7 (http://magazines.russ.ru/vestnik/2003/7)
Первое и, пожалуй, самое очевидное впечатление — написано великолепным рассказчиком. Что касается замысла, то он также кажется очевидным — Евгений Попов прекрасно описал, можно сказать, классическую точку бифуркации. Два старинных приятеля, знающие друг о друге, видимо, буквально все, мирно и лениво беседуют о чем попало, ожидая в баре дома культуры своих жен, которые опаздывают на спектакль поскольку, судя по всему, не удосужились перевести свои часы на зимнее время. Они позвонят по мобильникам с опозданием на час и очень энергично выразят неудовольствие, что их не встречают. И выражено это будет столь агрессивно, что мужья, опасаясь скандала на публике, столь же энергично поспешат к ним с единственной целью перехватить и поскорей увести домой. Они выскакивают из ДК в момент окончания первого действия представления. Они успевают выскочить - их опоздавшие, беспечные и хорошо подпившие жены отводят их от точки, после которой дальнейшая жизнь их вполне могла бы оказаться совсем другой жизнью. Потому что на календаре 23 октября 2002 года, а место встречи —ДК на Дубровке. Никто ничего, естественно не подозревает. Мужья сидят, пьют виски, треплются …А мрачные мужчины кавказского облика носят и носят тяжелые мешки с надписями «Materia» — материализуют какой-то неясный, непонятный вариант судьбы героев. И с каждым мешком все ближе точка бифуркации - возможного крутого поворота их судеб. Точка, от которой их отведет внезапный звонок мобильников. Все это прописано просто прекрасно— в воспроизведенной ситуация ощущается что-то мистическое…
Лана Райберг. Пальто от Маленького. «Русский переплет»( http://www.pereplet.ru/avtori/rayberg.html)
Написано торопливо и даже неряшливо. Явный избыток эмоциональности в ее о внешних проявлениях – недостаток, от которого всегда и вполне сознательно спешит избавиться всякий профессионал. Но какой тип походя, между делом показан — и человеческий и тип человеческих отношений. Лана Райберг не самым убедительным образом объяснила, почему ее героиня, выслушав рассказ мужа, бережно повесила в шкаф то безразмерное пальто, которое когда-то снял со своего плеча и одел на друга, уезжавшего из России, огромных размеров человек, очень любивший друзей и кошек и при невыясненных обстоятельствах зарезанный в Питере около своего дома. Но секрет этого рассказа в том, что этого и объяснять не надо. Во всяком случае, человеку, родившемуся в России. Так же, как не надо объяснять, почему так не торопится героиня рассказа, выяснить у мужа, кому принадлежала та пыльная тюбетейка, которую тот упорно не разрешает убирать с телевизора. Собственно, эта шикарная финальная деталь, превращающаяся вдруг в мощнейший источник ностальгического чувства, и делает весь рассказ. И совершенно неважными становятся и торопливость письма, и не обузданная эмоциональность автора.
Дмитрий Новиков. На Суме-реке. «Дружба Народов» 2003, №6
Среди четырех философических рассказов Д. Новикова (апрельский«Новый мир» и две публикации в «Дружбе Народов») нельзя не заметить, к примеру, «Муху в янтаре»(«Дружба Народов» 2002, №12) с ее совершенно неожиданным( тонко подготовленным ) и мощным финалом. Но рассказ «На Суме-реке» все же вне конкуренции— в минуты высокого вдохновения написана эта вещь с неприметным, подчеркнуто обыденным названием. Такие страсти, да еще поданные с такой экспрессией, как правило, разрушают и самую умелую словесную конструкцию — провалы у крик, в судорожные размахивания руками ( или иную форму истерии) здесь практически неизбежны. Происходит это, возможно, потому, что художник в своем стремлении представить сильное чувство (страстное душевное движение) в качестве незыблемой первоосновы человеческого бытия непроизвольно тянется к сильным средствам изображения. И…натыкается на резонанс — все рушится, остается лишь натужный крик о неизбывных ценностях..
Дмитрий Новиков виртуозно (тут срабатывает, видимо, не только обостренное вдохновением чувство меры, но и амортизаторы напряжения, умело расставленные в тексте) минует все ловушки – две силы у него сближаются, влияют друг на друга, но в разнос не идут. И потому так убедителен крик женщины в финале рассказа: “Пустите его. Он мой. Мой — слышите”….
Нет слов — неординарный результат.
Валентин Распутин. В непогоду. «Завтра»
Петр Ореховский Герой твоего романа « Октябрь» 2003 11 (http://magazines.russ.ru/october/2003/11/orehov.html )
С тем, что написал в редакторской врезке о прозе П. Ореховского Евгений Попов вполне можно согласиться — предложенные рассказы, и в правду, можно принять за главы добросовестного и искусного повествования о нынешнем российском среднем классе. Но это, к счастью, не просто хроника определенных времен, но и исследование человека в этих временах, что можно почувствовать в каждом из опубликованных «Октябрем» рассказов, чего просто нельзя не заметить в последнем из них( «Мокин»), больше даже похожем на публицистический очерк, чем на рассказ. Но тоньше всего(осторожнее, деликатнее, а значит и с большим познавательным и этическим эффектом ) такое исследование проведено в «Герое твоего романа».
О змее, кусавшей Мокина в сердце, в последнем рассказе сказано прямо…Но какие тонкие укусы достались сердцу безымянной дамы, рассказывающей о великолепном и удачливом герое ее романа— о муже своем, о их благополучнейшей жизни. Как высоко он ею оценивается, как понятен и ясен он ей, как не похож на «рефлексирующих интеллигентов» из « старой русской литературы», которые «в прежней жизни» бывало нравились ей … Но прежняя жизнь, знать, не кончилась —она и не могла бесследно закончится, как видимо считает Петр Ореховский, раз дважды чувства его бесконечно счастливой героини все-таки охватывает смятение. Когда она слышит произнесенную «ледяным голосом» фразу мужа: « Да мне плевать, что страна стала жить хуже, зато я стал жить лучше». Когда слышит из его уст версию покушения на журналиста в их городе, снимающую всякую вину с него..
Ничтожны две эти мелкие трещинки в их семейных отношениях— они и у П. Ореховского без труда и естественным образом залечиваются. Но они – самое ценное и сильное в этих рассказах. И они —от тех самых рефлектирующих мальчишек, не мужчин. От их смятенных чувств. И некуда от этих покусываний в сердце в России не спрятаться…
Этот рассказ перекликается с «Черной кошкой» Марины Степновой («Новый мир» 2003, 7).(Он отсутствует в этом обзоре лишь потому, что для меня опубликован в 2002 году - я обнаружил его тогда в «Прозе.ру и написал о нем в прошлогоднем своем обзоре (http://www.proza.ru:8004/texts/2003/01/11-39.html) ).
Владислав Отрошенко. Гость. «Русский переплет»
Классический русский рассказ. С таким текстом не стыдно появиться и в середине Х1Х века. И, соперничая с теми, сорвать приз казаковской премии… Это тот уникальный случай, когда текст столь безупречен и завершен, что от него не требуется ни формы, ни содержания, ни смысла, ни образов — все это отступает за ненадобностью и не всегда поймешь пред чем все-таки отступает. А действительно, пред чем в этой изящной миниатюрке скукоживаются и отлетают в никуда все премудрости критики и литературоведения? Ведь здесь нет ни поступков, ни характеров, здесь нет казалось бы ничего познавательного, нет ничего и поучительного. Да и развлечь современного читателя, приученного к грубому хлесту по всем шести чувствам, здесь, пожалуй, нечем. Но есть с удивительной точностью переданное редкостное и во всех возрастах ценимое благостное состояние освобождения от самого себя, от привычного в себе. Aх, с каким смаком сбрасывает с себя обрыднувшие условности этот, учуявший волю отрошенковский мальчик…Что-то подобное было, помниться, у Н. Михалкова в «Механическом пианино».Но там мизансцены, движение. Здесь же чистый «real» — все выткано из одних слов.
Эксперты «Тенёт» заметили этого скромного гостя из позапрошлого века. Жаль только, что дальше передней ( выше пятого места) не пустили.
Ольга Сульчинская. Рассказ. «Октябрь» 2003, №6
Безымянный рассказ. Сто с лишним строк о свойствах страсти. «Безоглядной, безрассудной и бессовестной». Не признающей никаких границ и натыкающейся все-таки на неодолимое. И вечной — не знающей иного, кроме смерти, конца … Написан от лица женщины, но рукой твердой и властной – мужской. По чисто внешним признакам —откровенно жесткий, по-современному бесцеремонный и беспредельно свободный…
Но у д и в и т е л ь н о ч и с т ы й. Ольге Сульчинской удалось нечто фантастическое: адресованное публике повествование удержать каким-то образом в рамках дневниковой записи —текст определенно записан как бы для одного лица. Отсюда и только отсюда это поразительное сочетание: откровенность, свобода и чистота..
Павел Лаптев. Синий рассказ. «Русский переплет», 2003
(http://www.pereplet.ru/text/laptev22dec03.html)
Здесь все необычно, по- новому. Настолько, что почти сразу же возникает опасение, что дело, в конце концов, обернется модным собиранием человеческой души из одних только лексических единиц — как в детском конструкторе. Но в какой-то момент художник в рассказе начинает постепенно вытеснять литтехнолога— к механически сближенным словам добавляется живое чувство. И нагромождение слов превращается в элегантный рассказ — настолько тонок и изыскан в нем привкус идеального. Оно приживается на этом слишком уж литературном по первому впечатлению произведении.
Может показаться, что без литтехнологии финальный эффект не получить. Возможно, что это, действительно, так. Но она должна все-таки быть у художника на более коротком поводке...
Юрий Горюхин. Юлька и Савельич. «Знамя» 2003, №9
Блестящий во всех отношениях рассказ. Написан в спокойной, добродушной, улыбчивой манере — в той, в какой у нас, как правило, и рассказывают о пьянстве. Нет ни грубости, ни насилия, ни пьяного ора. Слез и тех практически нет — так где-то на периферии…Но рассказ получился ж у т к и й. Душа леденеет, когда в финале прелестная, умненькая, старательная девчушка лет двенадцати-тринадцати со счастливой улыбкой целует своего время от времени уходящего в запой деда(дядю? отца? ), поснувшего после праведной ночи — двадцать литров самогона выгнал, есть теперь на что жить…
То, что великая словесность бессмертна, интуитивно всегда было ясно. После публикации рассказа Ивана Зорина «Волхв» это положение можно считать доказанным — она, и в самом деле, умрет лишь вместе с последним человеческим словом и чувством. Ни естественное тяготение к простоте и легкости существования, ни противоестественное насыщение такой простотой через средства информации так и не смогут, пожалуй, расстроить те индивидуальные антеннки, что стойко были сориентированы на идеальное —уже с появлением первой человеческой мысли. Конечно же, доказательство Ивана Зорина не является и не может быть рациональным— это доказательство художника. Но художника, одаренного умением синхронизировать мысль и поэтическое воображение. Две эти сущности, как правило, держатся на почтительном расстоянии друг от друга. Иван Зорин в своем фантасмагорическом тексте сближает их, понуждая работать друг на друга.
В прошлогоднем своей попытке обзора российского рассказа (http://www.proza.ru:8004/texts/2003/01/11-39.html ) я уже обращал внимание на этого автора и в, частности, на его рождественский рассказ «Золото, ладан и смирна»,как образец специфического литературного жанра —философский трактат, разыгранный в образах. Рассказ «Волхв» из этой же серии. Только проблема, в нем затронутая, кажется, и глубже и сложнее. Собственно, перед нами универсальная притча о творчестве, страстно, с совершенно сумасшедшей отдачей написанная. И бесконечная, как представляется, в толковании…
Таким же философским исследованием в образах можно считать и рассказ «Двое»( http://www.proza.ru:8004/texts/2003/01/31-143.html). Хотя он и является цельнометафорическим — выстроенным по сути из одних метафор, но ощущения перебора, избыточности, насильственного сближения значений не возникает—практически не возникает. Возможно, потому что в сердцевину рассказа также запрессована метафора. Но самое поразительное, что вся эта метаизысканность в конечном счете снимается — полностью поглощается ясным, обыденным смыслом. Роскошная (даже эта характеристика кажется недостаточной ) техника письма. На разборе этой вещи вполне можно построить приличный учебный курс. В отличие «Волхва» этот рассказ написан очень спокойно — в созерцательной, слегка ироничной манере, которая выбрана, кажется, вполне осознано под художественную задачу: выделить некие первоначала в архетипе человека ( человека вообще, или по крайней мере из христианской цивилизации, хотя за основу взят несомненно национальный российский тип ).Подобную задачу на свой манер пытается, по существу, решить и К. Арбенин в упомянутом здесь рассказе «Два клоуна».
Ирина Полянская. Условность. «Знамя» 2003, 1
Тихая и неброская, выразительность этого рассказа понуждает отыскивать ее источник не столько в форме, в приемах, сколько в замысле, требующим неторопливого обдумывания, реализованном осторожно, без нажима и даже с отвлекающими пассами. Нет слов, рассказ из этой же подборки «Утюжок и мороженное» любопытен и совершенно не случайно оказался в финальной пятерке претендентов на казаковскую премию. Но это типичный рассказ со сбитым фокусом. Более того, фокус сбит не потому, что смысл нельзя сформулировать в принципе, не потому, что художественная задача требует, скажем так, «открытого» смысла, а,похоже, преднамеренно, для вящей выразительности. То есть смысл приносится ей в жертву. Или так: познавательная и этическая составляющая — в жертву чисто эстетической. Такая жертва качества, конечно же, может дать исключительные преимущества, но она, видимо, требует и исключительной осторожности — не может быть приемом массового (или частого, если говорить об одном авторе) применения. Однако как раз в таком качестве— ходовой, эффективный прием (смысловой фокус сбивается в надежде подтолкнуть читателя хоть над чем-то, да задуматься) — эта жертва и находит применение в литературной практике чаще всего.
Мне показалось, что у И. Полянской в «Утюжке» как раз это. Хотя допускаю, что здесь может быть и вариант смысла «открытого». Ну хотя бы в область детской психологии.( Вариант, предложенный А. Немзером— «обида… на злую ущербность всей этой жизни, которая изо всех сил претворяется прекрасной» не кажется убедительным: с таким посылом(обида на жизнь) вряд ли можно написать что-нибудь путное — абсолютно нетворческий посыл).
Что касается «Условности», то рассказанная Ириной Полянской история умирания семейного клан выходит за рамки простой хроники и оказывается обстоятельным и очень жестко поставленным художественным исследованием. В частности, роли любви ( в обычном, христианском смысле этого слова) в сохранении и самовоспроизведении семьи. По мере ее исчезновения, вполне естественного, самопроизвольного— все в конце концов и превращается в условность:и хорошие манеры, и долг перед родившими тебя, и сострадание, и высшая справедливость, и, наконец, семья, семейный клан да и сама жизнь…
Стареет, дряхлеет и медленно умирает властная и сильная женщина, неформальный лидер семейного клана. Семья испытывается этим мучительно долгим уходом и не выдерживает испытания — неумолимо разрушается. За две недели до конца отступает и муж умирающей. И только великовозрастный внук, идиот от рождения, невозмутим —его инстинктивная, очищенная и от самых ничтожных следов рационального (внеземная) доброта и удерживает по существу семью от катастрофического, взрывного развала.
Сергей Бабаян. Помни. Континент 2002 114
Вот пример классически совершенного рассказа. Он сделан в той старинной манере, которая не терпит грубости и развязанности, которая и в изображении частного лица неукоснительно признает права это лица на частную жизнь и потому сторониться излишней, не обусловленной художественной задачей откровенности. Написано вроде бы о чем-то ординарном и случайном, но почему-то эта ординарность-случайность вдруг (как это часто бывает в классическом рассказе) обнаруживает что-то всеобщее и вневременное. И потому оказывается современно звучащей — наперекор модным ритмам и именам.
Сюжет рассказа вызывающе прост: пятидесятилетний человек выходит из метро, идет несколько минут до своего дома, затем своим ходом(не работает лифт) подымается на восьмой этаж и на пороге своей квартиры умирает…В общем –то, случайно: лифт да еще между четвертым и пятым этажом заторопился –захотелось погарцевать перед стоявшими там молодыми людьми… Показаны, таким образом, последние десять-пятнадцать минут жизни человека, ничего, естественно, не знающего о том, что они последние, обстоятельно анализирующего свои непростые, но в целом весьма обычные житейские дела и обдумывающего свои планы на ближайшие дни. Банальная, отвратительно банальная ситуация. И, пожалуй, в 99 случаев из ста литератор, пытаясь «спасти» ее, то есть превратить в художественно значимую, будет в той или иной степени накачивать ее пафосом — «моменто мори».Но один из 100 поступит на первый взгляд парадоксально: он будет всячески изгонять пафос — он будет эту ситуацию последовательно опрощать. Он даже в заголовке оставит только одно слово из фразы «помни о смерти». И победит…
И далеко не ясно, о чем он зовет помнить Сергей Бабаян…О смерти?.. Или о классике?.. Или, может быть, о неизбежности смерти литературы без ее коленопреклоненной фигуры пред классикой…
Евгений Бестужин. Невеста. «Знамя» 2003, №8
В таинственном рассказе Евгения Бестужина есть что-то мистическое — он захватывает внимание, в нем непременно хочется разобраться. Но понять его рационально, кажется, невозможно — рассказ благополучно выскальзывает из каждой очередной интерпретации … Что побудило Е. Бестужина рассказать об этой достаточно странной женщине, дожившей лишь до двадцати восьми лет?.. Какое-то личное впечатление, поразившее его и глубоко запавшее в душу (так же, как западает рассказ его)? .. А может быть, он имел намерение в своей «вечной» невесте осторожно (чтобы не отпугнуть поучениями) собрать какие-то новейшие, порожденные феминизмом тенденции?.. Но собрать исключительно как художник, а не как репортер с телекамерой ( особо пикантные моменты крупным планом). В пользу такого намерения, похоже, и может свидетельствовать загадочное видение из предфинальной части рассказа: женщина в подвенечном одеянии, обретающая при сближении черты героини рассказа и… нарастающий, непонятный, но явно протестующий гул, исходящий от нее.
Все вопросы, порождаемые рассказом, так и остаются без ответа. Но это никак не влияет на благоприятное впечатление. И определенно, смысл этого рассказа оказался размытым не в угоду какой-то абстрактной выразительности.
Георгий Калинин. Сон в белую ночь. «Новый Мир» 2003, №8
Еще один замечательный рассказ из числа плохо поддающихся толкованию. Хотя он-то как раз и имеет безусловное право на то, поскольку является описанием сна, правда, в высшей степени необычного. И не только потому, что это двухчастный сон — с недолгим, почти мгновенным пробуждением и возвращением в то же пространство, но с новым сюжетом. Ювелирность сближения двух сюжетов, как показалось, и обеспечивает всю прелесть этого рассказа.
В первой части сна герою рассказа слышится голос его друга, рождающий что-то вроде чувства вины пред этим легко и непринужденно жившим и рано умершим человеком — уступившим место ему, отшельнику и нелюдиму. Он пытается понять, как это он мог забыть, что друг давно умер, если вспоминает его каждый раз, когда вычитывает песнь Покаянного канона, где говорится о надежде получить от Господа «прежде конца покаяние». Эта мысль, в которой, похоже, и обретает смысл чувство вины перед другом(умершим без покаяния) и прерывает сон… Заснув снова, он видит женщину, стоящую перед образом и медленно поворачивающую голову к нему. Он видит что-то ему пока непонятное, но очень личное и с каждым мгновением все более узнаваемое: и в то же время становящееся все более неожиданным для него. Почти уже возникшее и узнанное лицо вдруг расплывается, отступает — остается лишь контур его и «ослепительный сгусток белого света». И чувство «светлого, благого ужаса», соединяющееся с ощущением исключительно легкости — как данное свыше покаяние…
Георгий Калинин стремится соединить в своем тексте высокую художественность и искреннейшее религиозное чувство. Эту сложнейшую задачу он решает виртуозно, с блеском. Тем более что истинные удачи (такие как в евангельских стихах Б. Пастернака, в отдельных стихотворениях Светланы Кековой, в отдельных рассказах Ивана Зорина ) крайне редки.
Фцук Хотьковский. Колба и нож. Третий лауреат Тенёт в 2003 году.
Афанасий Мамедов. Письмо от Ларисы В. «Дружба Народов» 2003, 9
Написано, вне всякого сомнения, мастеровито. Обстоятельно продумана—просчитана— композиция: рассказ можно сказать не написан, а поставлен. Всего несколько штрихов, а какой полковник, какой выразительный слепок страны – можно и не ездить в Грецию. И конечно же (и это при всей легкости, спокойствии как тона рассказа, так и тона восприятия своих житейских передряг героиней) —пробуждаемое рассказом резкое чувство сострадания к своим, безжалостно брошенным страной на произвол судьбы: и горькой обиды за них…
Но чего-то в рассказе все-таки не хватает. Глубины резкости, наверное… Которая вряд ли возможна по соседству с этим легким со смешинкой тоном. Которая не мыслима в подобной истории без славянской грусти.
А вот про нее, увы, и не вспомнил одаренный беллетрист.
Дмитрий Притула. Счастливый день. «Нева» 2003, №9
Рассказ все-таки состоялся. Несмотря на совершено не оправданную, какую-то заискивающую манеру изложения. Она была бы, возможно, и уместна как манера, скажем, действующего лица рассказа(какая-нибудь подруга, соседка ),но в качестве авторской… Если таким образом понижается тон рассказа (своего рода защита от избыточной сентиментальности),то тут явный перебор. К тому же рассказ по этой части хорошо защищен одной чрезвычайно важной деталью—умело выделенной особенностью поведения главной героини. Я имею в виду ту сангвиническую легкость, с которой ее душа переходит из одного крайнего состояния в другое —из состояния тоски, несовместимой с жизнью, к безмятежной умиротворенности, например. Без такой особенности психики ( особенности очень национальной ) и жить и выжить в России было бы, наверное, невозможно. Наше легендарное терпение, в конце концов, также держится на этом несколько, может быть, настораживающем, но спасительном переходе, который не только всякую восторженность и неумеренность подрежет под корень, но и, если уж она будет выказана, высветит ее непременно как искреннюю.
Сергей Фролов. Коммунариха. Москва 2003 10 (http://www.moskvam.ru/2003/10/frolov.htm )
|
Рассказу Сергея Фролова недостает исполнительского мастерства — такое впечатление вполне может остаться как реакция на некоторые особенности стиля. Но, с другой стороны, вполне уместен и вопрос, какое еще мастерство требуется от автора, если он в коротком рассказе сумел подвести итог подымания целины — итог безумствам о-коллективизации деревни. И сделал это в почти бессловесном разговоре председателя колхоза с пришедшей увольняться (видимо, на пенсию ) последней дояркой….
Да только ли это удалось передать С. Фролову? Разве может что-нибудь еще так точно объяснить, почему были возможны те безумства, как это делает тихий (ни с чем ) уход доярки из конторы…
Антон Уткин. Приближение к Тендре. «Новый Мир» 2003, №10
Рассказ Антона Уткина в определенном смысле похож на рассказ Владислава Отрошенко —и по уровню мастерства и по своему смыслу. Мне даже показалось в какой-то момент, что они вполне могли бы поменяться названиями. Ведь отрошенковский мальчик тоже двинулся к какой-то своей Тендре, герой же А. Уткина, кажется, чувствует себя вне Тендры лишь гостем на земле…. Но дистанция между этими рассказами на самом деле, конечно же, огромна— у А. Уткина освободиться, выбраться из себя пытается не ребенок, а взрослый. Он не может « себе дать отчет, зачем ему это надо». Он даже, судя по всему, точно не знает, что, собственно, ему надо. Его тянет на эту косу — «само слово Тендра заманивало, как русалка, но ничего не обещало»…
Загадочно звучащее слово, старинный маяк да « « «одичавшие лошади, до конца времен заключенные на узкой песчаной косе»( в «темнице») … Странное, не правда ли, сочетание. И вряд ли, где, кроме России, его рискнут представить в качестве символа освобождения …. Но у нас это возможно. И потому, что у нас свобода, как хорошо известно, это всегда и волюшка, а за нее-то мы готовы принять любую новизну. “Увидеть Тендру и умереть”...Эти слова могут вдохновить— «повергнуть душу в восторженное оцепенение»— многих, а не только офицеров флотоводца Ушакова…
Сию национальную особенность Антон Уткин почувствовал и прекрасно ( как естественную, натуральную) передал. К тому же, не равнодушно, не свысока, не как блажь чужеродную, а как свое, одновременно и дорогое и постылое —что не только манит, но и противостоит...
Как что-то не только архитипичное, но и архетипическое — очень уж многозначительные видения преследует героя А. Уткина: женщина «с бронзовыми волосами, туго забранными на затылке на греческий манер, в золотой диадеме скифов, и Полярная звезда, сиявшая в изголовье», рекущая «разверстыми устами курганов, растворенными царскими вратами, языцеми колоколен, распахнутыми пастями капищ грозно и ласково: “Верь, не бойся”, словно бы приглашая перешагнуть залив..»
Взрослый герой Антона Уткина после девятидневных терзаний, так и не встретив ни у кого понимания, отступится от Тендры, «повиновавшись неизбежности, которую никак не мог себе объяснить». Но тонкий автор тем не менее позволит герою рассказа достичь своего первообраза, своей идеи. Пусть в варианте— умереть, но все-таки увидеть Тендру….
Сержант. ; ; Бухта Провидения. Самиздат (http://zhurnal.lib.ru/s/sergeant/)
Рассказ, выставленный в Самиздате под псевдонимом «Сержант» не заметить не представляет труда— написан он просто, без затей. Типовой, грамотно записанный конспект жизненных впечатлений, с явными длиннотами и срывами в композиции. Но у этого рассказа есть особенность, заставляющая не торопиться со скорой расправой. И заключена она в том, что автор разрабатывает одну из самых, наверное, острых в нынешней России социальных тем. Речь идет о солдатском самоуправлении в армии, составленном, и уже давно, по самым диким образцам лагерной зоны и носящем наименование дедовщины …Более того таинственный «сержант» не ограничился лишь калькуляцией ужасов армейской казармы, а попытался — и явно не без успеха — отрефлексировать эти ужасы в сознании своего героя, представив их не только как социальную проблему, но и как проблему личности..
Алексей Смирнов. Между рам. «Знамя» 2003, №6
Выразительная миниатюрка А. Смирнова и рассказом-то может быть названа, скорей всего, лишь условно. Но емкость ее информационная чрезвычайно велика. Причем речь идет не просто об особенностях быта послевоенной( еще сталинской) Москвы — они переданы с впечатляющей точностью,—но и о об атмосфере существования в те теперь уже далекие времена. Литература последних десятилетий старательно выщипывала из этой атмосферы все сколько-нибудь чистое и радостное. Алексей Смирнов своими рассказами ( этим и июльским новомировским ) предлагает не только остановиться, но и начать восстанавливать справедливость… Используя самое надежное средство извлечения жизнеутверждающего из любых лет— беззаботное детское восприятие…
Анатолий Ким. Звери и моя судьба. « Огонек»
То, что Каштанка и Муму отнюдь не случайные герои отечественной классики, подтверждается постоянно. Вот и таинственно-мистичсеский А. Ким в подчеркнуто автобиографическом рассказе, предпринимая отчаянную попытку доразобраться в себе, вглядывается… в глаза своей давно погибшей собаки. И он, возможно прав, потому что беспощаден к себе. Достиг такой беспощадности в самооценке, что глаза «малых сих» — глаза почтительно затихшего ребенка, глаза безгласной собаки— только и в состоянии удовлетворить терзающую его жажду праведности..
Для Анатолия Кима рассказ несколько неряшлив. Однако взятая в начале нота, хотя и с придыханиями, но вытянута.
Константин Арбенин. Два клоуна. «Знамя» 2003, №1
Рассказ К. Арбенина отличается безупречной, можно сказать, почти совершенной формой. Доказывается это прежде всего тем, что рассказ легко, с удовольствием читается. На примере как раз таких произведений, где благодаря идеальной форме неторопливое рассказывание о чем-то очень обычном становится рассказом, и закрепляются в сознании представления о чистом искусстве. Но и искатели смыслов также не останутся здесь в накладе, поскольку имеют возможность познакомиться с развернутым, записанным в образах суждением о жизни как о тесном переплетении взаимоисключающего.
Наталья Смирнова. Плавная, редкая. «Знамя» 2003, №11
Первое место на конкурсе в «Тенётах » в 2003 году занял рассказ Андрея Геласимова «Нежный возраст». На этот чудный (по-прежнему чудный) рассказ я наткнулся в «Прозе.ру» и писал о нем в обзоре за 2002 год. То есть для меня это рассказ позапрошлого года и только потому — вне конкурса. Я по-прежнему считаю, что стилистическая манера, предложенная А. Геласимовым в этом рассказе — манера ограниченного использования, короткого дыхания, и единственный шанс у нее — углубленный смысл: лишь в приложении к последнему эта манера может укрепить свое право на существование. Но поскольку эта манера непременно ( с какого-то момента) начнет сдерживать углубление смысла, то на большое будущее ей трудно рассчитывать(последнее подтверждается, например, тем, что при чтении новых рассказах А. Геласимова, вывешенных в «Прозе», избавиться от ощущения вторичности практически невозможно.). К рассказу Наталии Смирновой все это имеет отношение непосредственное. Ее рассказ очень уж напоминает «Нежный возраст»(если не клон, то нечто вполне изоморфное, изо-стилическое ему ). Герой, конечно, постарше геласимовского(по крайней мере уже прочитавший его «Год обмана»),но тот же. Н. Смирнова, несомненно, беллетрист с данными и возможностями, поэтому, несмотря на изо-стилизм, у нее и в этой манере получается что-то свое. Но о коротком дыхании забывать нельзя…
Игорь Сахновский. Принцип Шнайдера. «Знамя» 2003, №3
Все пять рассказов Игоря Сахновского (два в мартовском «Знамени» и три в июльском «Октябре» ) произведения одного, и очень высокого, уровня. Может быть, чуть отстает «Бахчасарайская роза»— ее, пусть и очень элегантный, мистицизм все-таки проигрывает реальности, так вдохновенно поданной в остальных рассказах. Сближает рассказы и их главный герой. Это несомненно один и тот же тип характера, мировосприятия, отношения к жизни, представленный в разных обстоятельствах: но представленный так по-разному, что мысль о каком-то тиражировании ( увы, увы беда современных беллетристов ) даже не возникает — Игорь Сахновский размывает типичность с тем же мастерством, с которым ее создает.
Но все его герои тем не менее восходят к герою рассказа «Принцип Шнайдера», который, как мне показалось, не придуман, а один к одному списан с реальности. На сближение идеальности и соматичности в их крайних проявлениях вряд ли решится художник даже с самым пылким воображением — обычно на такое натыкаются в жизни и после того, как удается закрыть распахнутый от изумления рот, пытаются понять, откуда появилось или что значит подобное сближение. И в Локтеве из «Нелегального рассказа о любви», и в Марике из «Если ты жив», и в безымянных «я» из «Быть может» и «Бахчисарайского фантана» есть что-то от феноменального Шнайдера. И если не к каждому из них опустится птица на плечо, то уж «мощный, пронзительный запах … цветка» непременно остановит каждого. И вообще. Без той гордости за человека, от которой так старательно пытается отмежеваться современная литература, но о которой с упоением и нескрываемым (хотя и очень сдержанным ) восторгом рассказывает И. Сахновский в своем «Шнайдере», ему не удалось бы создать атмосферу исключительной чистоты в своих рассказах, написанных без всяких околичностей.
Идеальность героев Игоря Сосновского терпка. Возможно, потому она и убедительна…
Сергей Говорухин. Оставаясь с тобой. Наш Современник 2003 1.
При чтении этого рассказа не остается впечатления законченности, совершенства — ему, казалось бы, не помешала выделка, доводка. А может быть, как раз и помешала бы... В чем здесь Сергею Говорухину удается удерживать искреннее чувство высочайшей пробы — оставлять его неприкосновенным, глубоко личным и в то же время щедро расточать его, насыщать им? …Может быть, как раз на этих несовершенствах стиля, слога, композиции все и держится… А выделка лишь высушит, обескровит, обледенит. И история, которая у С. Говорухина может завершиться разве что вместе с жизнью героя, закончится тогда так, сама собой, между делом….
Мария Рыбакова. Дверь в комнату Леона. «Звезда» 2003, №4
Рассказ Марии Рыбаковой замечательно серьезен. Он очень современен и в то же время по стилю, манере изложения демонстративно традиционен. Читателю как бы говорится — вот видите, и о об актуальнейшем можно сказать без лексических выкрутас и пр. Лишь пристально вглядывалась в особенности взаимоотношений людей, чем, собственно, всегда и занималась большая литература.
Похоже, что «дверь у комнату Леона» является у М. Рыбаковой огромной и сложной— развивающейся, переливающейся смыслами — метафорой. Отдельные ее грани отчетливо проступают то в той, то в другой части этого подчеркнуто спокойного и в то же время очень нервного текста. Но перечислять их через запятую не хочется — конструкция ажурна, хрупка, и пусть она лучше переливается своим внутренним( без внешней подсветки) светом. Кажется, что Мария Рыбакова и наполовину не использовала того, что потенциально заложено в ее тексте — не дала развития, не усилила, оставила в тени. Возможно, и потому что почувствовала: для рассказа — текст на грани перегрузки.
На основе этого текста, наверное, можно снять впечатляющий полнометражный фильм — об одиночестве, о соблазне «ударить беззащитное существо», о терроризме… И обо всем этом одновременно.
Эдуард Шульман. Трубач. «Знамя» 2003, №4
Событие, описанное Э. Шульманаом взято, кажется, из прошлого, но рассказано оно, несомненно, для современных подростков, с их высшим рекламным и видео образованием. Парадоксальная попытка перекричать телевизионно-рекламное хамство предельно утонченным рассказом о первой влюбленности, даже еще не о ней, а о ее осторожном подкрадывании. Работа филигранной выделки: все взвешено и вымерено с точностью, которая находится за гранью чувствительности и которую может обеспечить только совершенный вкус, тонкая интуиция. Впечатление, правда, портит некоторая манерность— окажись на месте отвлеченного «мальчика» какой-нибудь Вася или Андрюша, рассказ только бы выиграл.
Марина Палей. Вода и пламень «Новый Мир» 2003, №6
Этот рассказ, скорей всего, не найдет своего читателя. Во всяком случае, пока. Читатель, так сказать, западный с душой, выстуженной и выположенной ровной, сытой, беспроблемной жизнью, ничего интересного для себя здесь попросту не заметит — в чувства его может привести, разве что катастрофа: полное разрушение того великолепия, которое заключено для него в тривиальном существовании. Соотечественник наш, конечно, может здесь навострить уши, поскольку для него ощущение «не чувствовать себя пойманным» (в том числе и на крючок благополучной жизни ) и в правду может оказаться единственной достойной ценностью. То есть проблематика рассказа Марины Палей для него может оказаться понятной, но, наверняка, будет принята за слишком уж далекую экстраполяцию— испытание благополучием в ближайшие времена нам не грозит.
Но проблема существует, и Марина Палей замечательно формулирует ее — на западноевропейском материале, но исключительно для России. Тамошние эту проблему уже не видят. У нас — еще. Значит, элегантно выполненное предостережение М. Палей может и не напрасно…
А сколько ностальгии в этом рассказе без единого восклицания… Ею буквально переполнены все эти картинки беспросветного благополучия...
У Маши Парфеновой в этом рассказе получилось многое, и главное— удалось передать е с т е с т в е н н о с т ь в о з в ы ш е н н о г о. Для нынешних времен, когда естественность всецело отождествляется с инстинктивностью, — это уже большая удача. И одновременно вызов. Вызов же, чтобы не выглядеть смешным, нуждается в совершенной форме — тогда его могут и за норму принять ….Но первая часть рассказа (до встречи с музыкантом) явно затянута. Если в этом тексте все жестко подчинить финалу (потеснить тетку героини, ее брата, старушку в метро ), рассказ с облегчением вздохнет. А свет, от него исходящий, окажется еще теплее.
Ольга Кучкина. Музыка. Знамя 2003 12
Рассказ, видимо, записан с натуры. Но нужно отдать должное Ольге Кучкиной, которая не только обратила внимание на великую женщину, не только нашла средства, чтобы ярко и живо рассказать о ней, но и решилась показать ее величие в обычной, изжеванной искусством ситуации. То есть при минимальных шансах на успех. И тем не менее— успех: все в этом рассказе сделано так, что вопрос героини “А музыка?”, которым она объясняет свое невиданно странное поведение, звучит не просто убедительно — он исключает любые сомнения…
ИТАК,
Но у меня получилось пятнадцать…
Дина Рубина. Голос в метро
Георгий Давыдов. Ubi patria...
Евгений Попов. Materia. Рассказ о непонятном
Дмитрий Новиков. На Суме-реке.
Валентин Распутин. В непогоду.
Владислав Отрошенко.. Гость.
Ольга Сульчинская. Рассказз
Иван Зорин. Волхв.
Ирина Полянская. Условность
Сергей Бабаян. Помни.
Георгий Калинин. Сон в белую ночь
Антон Уткин. Приближение к Тендре
Игорь Сахновский. Принцип Шнайдера.
Мария Рыбакова. Дверь в комнату Леона.
Марина Палей. Вода и пламень
| ЧИСЛО ПОСЕЩЕНИЙ |
|
ПОИСК ПО САЙТУ |
| НАПИСАТЬ АДМИНИСТРАТОРУ
|
©ВалерийСуриков |