ГЛАВНАЯ

ДНЕВНИК ПОЛИТ. КОММЕНТАРИЕВ

ДНЕВНИК ЛИТ. КОММЕНТАРИЕВ

ДНЕВНИК ФИЛ. КОММЕНТАРИЕВ

МОЙ БЛОГ В ЖИВОМ ЖУРНАЛЕ

 

                              В  О  З  В  Р  А  Щ  Е  Н  И  Е

Процесс самопереопределения   российской   власти, начавшийся   практически сразу же   после отставки  г. Ельцина, вступил, кажется, в   активную фазу. Операция «Юкос», которую  вполне можно  было принять  за начало  активных действий, судя по всему, была  лишь разведкой боем,  своего  рода  проверкой ситуации в стране на  стабильность. Она-то  и показала,  что сложившиеся в России  обстоятельства  ( как  внутренние,   так  и    внешние) наконец-то допускают   действия властей, независимые  и подчиненные исключительно долгосрочным национальным интересам.

Энергичные сентябрьские инициативы  президента  Путина можно считать  естественным продолжением   его  прежних и казавшихся не  в меру осторожными действий. Трагические события  на  Северном  Кавказе  не были здесь, скорей  всего,   ни причиной, ни даже  поводом   и повлияли  только на  объем и  интенсивность предложенных  новаций — при  иных обстоятельствах последние были    бы просто  растянуты  во  времени. 

 Эти события  заставили действовать  в  ускоренном  режиме,  что, естественно, повышает  вероятность  ошибок. Выбор  оснований   для  анализа   любой ситуации всегда  по  сути  своей является   задачей   вероятностной, поскольку  даже    самый  мощный экспертный  аппарат не  способен свести  на нет элемент   угадывания.   Но  если  при   неспешном, осторожном разглядывании проблемы(  как  было,скажем, в первое  четырехлетие  )   в  таком  угадывании  возрастает доля    ошибок  первого  рода (истина принимается  за  ложь—  любое решение кажется недостаточно надежным,  недостаточно  адекватным  реальности  и  откладывается, а самым  надежным  оказывается  бездействие), то  ускоренный режим всегда провоцирует  ошибки   второго  рода (ложь  принимается  за  истину),увеличивая вероятность  соскальзывания   в  очередной  тупик.

Понятно,   что  нельзя  слишком  уж  расширять  доверительные  интервалы—  семь  раз  отмерить  и  все-таки  не отрезать. Ничем  не  лучше и  другая  крайность: зауженный интервал доверия и, как  следствие — перманентное перекраивание, перешивание  и перепарывание. Понятно,  что  существует  и некий  оптимальный уровень надежности, когда грубые просчеты уже  практически исключены,   а  активные  действия  еще  возможны...

  Увы, но   действительно  надежной является лишь  оценка с  учетом общей  перспективы   развития, то есть то, что   держится   на  самой ненадежной  из основ —на  экстраполяции  в будущее. Но   серьезные ошибки    в   том же реформировании   власти  и в  самом  деле можно  свести  к минимуму,  если  правильно    оценить  направление  развития России. Хорошо  также  известно, что при прогнозах  определенные преимущества  получает  тот, кто  пристальнее вглядывается  в  прошлое—  это  особенность  всякой  экстраполяции...

   Из всего  этого следует,  что безусловно верной    оценки сентябрьских  инициатив   президента Путина не  существует   в  принципе, поскольку она    сильнейшим образом зависит от  оценки прошлого России и общей  перспективы ее развития... Нельзя, например,  разрешить проблему   избирания-назначения  губернаторов, не  отвечая на вопрос, что  есть  Россия  сейчас и  какую  роль  ей  предстоит  сыграть  в   ближайшем  будущем. Причем  ответ на  первый  вопрос  будет  всегда и ответом   на  второй, даже если  последний  явно  не сформулирован.

                                   Возле русской  идеи

 Россия  сформировалась  на  контакте  западной христианской цивилизации, внедрившейся в мощную  нехристианскую толщу. Она стала  Западом Востока,  или Востоком  Запада, и   нет сегодня  возможности  выделить   и усилить в ней  что-либо  сугубо восточное  или     сугубо западное.  Россия, конечно же, не мыслима  без их  контакта, но она   и  почти  полностью  изжила в себе их  —  необратимо ушла и от того и от другого. Все собственно восточное переработано и существует в каких-то исключительно  специфических формах. Все же собственно западное  потрачено, израсходовано на это преобразование.   И так —  с каждой очередной порцией западного:   оно   бесследно исчезает, растрачиваться  на преобразования и совершенствование  того, что было когда-то  восточным, но давно уже стало   российским. Поэтому  у  России нет нужды  под кого-то « делать себя» —нет  нужды превращать свое бытие в перманентно «проектное». Достаточно,  действительно, «просто быть».    И в этом смысле   чисто почвенническую  идеологию( «все русское  «вытекает» из самого себя» ) вполне  можно  признать  адекватной. Если, конечно,  отбросить ее примитивный изоляционизм, если под  русским понимать не данное, а возникшее и продолжающее возникать…

 В  рамках евразийской  модели  процесс становления  России выглядит   несколько   по-иному: то, что существовало на пространстве России, под воздействием внедрившегося западного массива,   не подверглось преобразованию, а  только сплавилось… Эта поликристаллическая целостность и есть евразийская Россия – не изживший,  не утративший себя, законсервированный  в России  Восток.  Внешне   это   кажется полной  противоположностью прозападному  варианту  — Россия  как   не развившийся  эмбрион Запада, как  зерно  Запада, упавшее на  почву, слишком  уж  затоптанную татаро-монгольскою конницей.   Но  это только внешне, поскольку оба подхода в определенном смысле очень близки—  и тот  и  другой  категорически отрицают генетическое своеобразие  России и  в  конце концов  обречены  на  безуспешный  поиск специфических «генов», контролирующих   западное(  восточное) развитие.

Можно, например, говорить о  характерном для России и   восходящем  к  Востоку  «приоритете  духовных и коллективистских начал, отличных от западного индивидуализма и  меркантилизма». Но  можно вести речь    не  только о  тривиальном,  плохо дифференцированном коллективизме, но и  о коллективе  как     структуре  осуществленных и выразивших себя индивидуальностей,  то есть  о восточном,   но преобразованном западным воздействием.  

И  так  во  всем.  Поэтому Россию не надо куда-то подталкивать,  подгонять.   Это   устойчивая,  далеко не старая и вполне самодостаточная    цивилизация.  Ее надо перестать дергать   и  дать ей  возможность  взаимодействовать с Востоком и Западом       естественно, то есть исходя из  внутренних интересов и потребностей. К  такому взаимодействию  и можно   было  бы свести   нашу национальную идею, коль скоро так велика потребность ее сформулировать.

  Далеко не каждая цивилизация (об отдельных странах и говорить не приходится )  может позволить себе подобную роскошь – свободное, спокойное взаимодействие с иным.  Слишком уж велика  вероятность  если не потери собственной идентичности, то уж,  по крайней мере, деформации ее. Россия может позволить—она доказала это своим историческим опытом. И Восток  и Запад, приходя  в той или иной форме на эту землю, задерживались здесь лишь постольку, поскольку усваивались Россией и начинали работать на нее.

Да, она может себе позволить эту  роскошь.  Но,  увы,  почти всегда начинала почему –то суетиться, нервно что-то  примерять, заискивающе улыбаться в ожидании комплемента…  Одним словом начинала терять свое лицо…

   Возникнув в результате горячего контакта  Востока и Запада, Россия соединила  в себе огромные запасы  энергии, обнаружила   исключительную генетическую мощь и является   потому  вполне автономным  и самодостаточным субъектом   цивилизационной игры. В этой игре она сближалась и будет сближаться то с Востоком, то  с Западом, перемигивалась   то с тем,  то с  другим, но   двигалась  и  впредь будет  двигаться на  свой  манер— по-своему разрешая  любую из  возникающих проблем.

   Одним  из  итогов ХХ  века, к примеру,  вполне   может быть названо  ощущение,  что    свобода и равенство —сущности мало совместимые, и их   взаимодействие   передается   совсем другой логической  операцией  — свобода или равенство.  Если   это ощущение не  только  эмоциональная  реакция на  зверства прошедшего   века,  но и   отражение   скрытой доселе  особенности  реальности, то такие  важнейшие   завоевания западной цивилизации  как права человека  и свобода слова, ставшие  ее символом и провозглашенные безусловным   и   всеобщим благом,  прежде чем переноситься на российские земли  в западной  упаковке, должны быть оценены с точки зрения этого   или.   А именно:  могут ли  абсолютизированные  права и  свободы    привести к действительному— творческому  и  равному— раскрепощению индивидуальности.  Или же эффект  будет обратным, в лучшем случае   неопределенным… В  обозримом будущем нигде, кроме  России,  этот вопрос не только не будет  разрешен, но даже не будет  четко поставлен.   На Востоке – потому что там издержки  такой  абсолютизации еще не проявились с достаточной  остротой. На Западе  они  уже  очевидны, но Запад, вне  всякого   сомнения,  впал  в  прелесть — он околдован, загипнотизирован своей свободностью и политкорректностью, и ему понадобиться не одно  11 сентября, чтобы опомниться…

 Нынешние  сторонники  ориентации на  Запад призывают «проращивать в себе заглушенную веками рабства европейскую ментальность»( проф. В. Кантор ),   в петровских реформах, например  по –прежнему, видят лишь «глобальную корректировку  российского пути по европейской модели», а  саму  ориентацию на Запад  относят к    явлениям «саморегуляции  культуры»,   в которой находит выражение   неудовлетворенная   внутренняя   потребность России, отражается  ее   скрытая сущность.  Но    далеко не очевидно, что и где начнет прорастать: нечто западное в России или что-то вполне российское на Западе. На начало  ХХI  века   этот вопрос остается открытым. Также как вопрос о том,   какое бремя  окажется более тяжким – века  «российского  рабства»   или ХХ век   европейской  «свободы»…

                   Экстраполяции     А.С. Панарина   

В    основе  оценок   Александра Сергеевича   Панарина (заметим, что приведенные выше соображения    легко  подверстываются к ним)  заложены две внешне мало совместимые  позиции: идея  высокого  Просвещения,  давно  уже, по  общему мнению, изжившая  себя  в   собственных издержках, и идея  церковно-государственного сотрудничества,  так же давно превратившаяся, казалось бы,  в  антипод   всякого  просвещения.  Но возможно, что именно это вызывающе парадоксальное  сближение  как раз и позволяет А. Панарину   выстроить  для  России экстраполяцию, схватывающую самую  суть ее тысячелетнего  существования  в мире...

По  мнению А. Панарина,  в   западной  идеологии  все более популярным  становится  представление, что «юридический и моральный закон, ответственность за содеянное, непреложность нормы», не являются    универсальными  и могут рассматриваться теми, кто оказался  на  социальном  верху, как «нечто, в принципе «обходимое»». Эта  тенденции не только      усиливается, но  и обретает все  большую  агрессивность по  отношению   к тем, кто остался по другую  сторону—стесненное, разминувшееся  с успехом  существование, бедность становятся «тягчайшей  уликой», «свидетельством антропологической недоброкачественности»,  превращаются в  объект «безжалостного рыночного отбора».  Все это   и может, по мысли  А. Панарина,  решительно переопределить  основное современное     противоречие: не противостояние цивилизаций ( Запад-Восток, Север—_Юг) ожидает нас, а «перманентные гражданские войны новых богатых с новыми и старыми бедными».   США в них предстанет   «глобальной диктатурой богатых», а Россия   не  просто обречена  на роль  ее  соперника —  «сверхдержава бедных», «глобальная диктатура  обездоленных», — но  и  является   единственным   претендентом на эту роль. Понимание этого на  Западе  и есть основная причина современных  атак  на Россию—в ней видят главного «носителя протестной солидаристской этики»,  нерастраченную    способность   ее  народа  «подняться выше критериев морали успеха» воспринимают как  наиболее  опасное  покушение на западные  устои.

 Несомненно, что понятие   бедности А. Панарин  трактует в своих построениях   расширительно —  как   неуспех и,  может быть, даже  как  сознательный  отказ от  чрезмерного  успеха, как  самостеснение  в  успехе.   Во  всяком  случае  в той бедности,  о которой  он  ведет  речь, не  чувствуется ущербности.  Она  у  него отнюдь не падение,  а  восхождение —  бедные  у него  из той  же  категории, что нищие  духом  Нагорной  проповеди.

   Возможность  стабилизации  земного сообщества связывается А. Панариным исключительно  с возрастанием роли  людей « согласных довольствоваться немногим и переставших мерить себя критериями успеха», что,  в  свою очередь, станет возможным  лишь  под влиянием  той  духовной  традиции, которая   способна, умеет, научена  разводить  по  полюсам  достоинство  человека  и его успех. То есть  русской  духовной  традиции, по-прежнему   остающейся и «единственной светской альтернативой достижительной морали», и, может  быть, последней  средой (европейской по  своей  природе), в которой еще   можно   противостоять «умышленному, намеренно оскверняющему» примитивизму, избыточной приземленности, воинствующей  неидеальности.

Истинной    опасностью  для мировой цивилизации по А. Панарину   является отнюдь не восточный фундаментализм, а западное позитивное мышление с его предельно индивидуализированным эмпиризмом и  сытым самодовольством . Именно  в противовес  этому мышлению, с последовательно  просвещенческих  позиций  он и определяет модерн как  «перманентную способность … к критическому самоизменению на основе беспокойной, обращенной на себя рефлексии», лишая, таким образом  Запад  узурпированного им права оценивать  свой  путь как непогрешимый. Современные  же  «модернизационные» тенденции    Запада   воспринимаются А. Панариным  как фактически контрмодернистские, все  больше   тяготеющие к «свертыванию вложений… в общую инфраструктуру роста». Хотя  всего лишь полвека  тому  назад, по его  словам,    проект  Просвещения     еще  доминировал на Западе   и  вел к «модернизации модерна» — «к замене индустриального общества постиндустриальным». Но такой  переход    был не мыслим без   «аскета постиндустриального профессионализма, самоистязающего себя в творческом поиске» и  неминуемо  вел  к тому, что  господствующие позиции  в обществе  перешли бы  в конце концов «к классу интеллектуалов, труд которых решительно выходил за рамки эквивалентного рыночного обмена». Все это   могло иметь  своим следствием изменение самого  статуса  производственного  предприятия  — трансформацию  его   в нечто похожее на «самодеятельный  демократический полис».  А вот  такой демократизации   и  социализации (  уже не под  какую-то  отвлеченную  идею, а   исключительно из  требования повышения  эффективности производства)  ни  власть, ни  бизнес допустить  естественно  не  могли и  ответили  «контрнаступлением рыночной среды», своего  рода «возвращением к модели «чистого капитализма» XIX», благо  этот  антисоциальный  маневр легко можно было  представить  как   социальную программу — как  программу  расширенного потребления.  Таким образом, Запад отказался от  возможности  развития  в интересах большинства, от перехода к  более  сложной ступени  демократического существования   и  предпочел,  зафиксировав     достигнутый уровень демократии, сыграть  на  понижение — вложить все в   потребительский  инстинкт.

Этот либеральный  маневр последней   трети  ХХ   века    А. Панарин      и  называет контрмодерном (  консервацией  модерна),  считая, что  именно  на него «обиженная  периферия»  и реагирует   сегодня «стилизованной  архаикой», которую он считает искусственной, паразитарной  и  работающей  в  конце концов на контрмодерн —обслуживающей  его экспансивную  идеологию. Истинно   же модернизационную позицию он  связывает с    сопротивлением  и   силам консервации модерна  и  силам неоархаической реакции на него,  а именно —   с  «творческой  реинтерпретацией модерна», которая,  по его  мнению может  быть осуществлена   исключительно  в странах   периферии.   И Россия оказывается   страной, наиболее заинтересованной  в том...

Итак,  не   либеральное завершение  истории, не  консервация достигнутого  состояния в интересах избранных, а  просвещенческая коррекция—  переопределение  модерна  в  интересах   большинства. Такова экстраполяция Александра    Сергеевича  Панарина.  Так  им  понимается  перспективная  задача  России   в  ХХI   веке  и именно под  эту  задачу  он предлагает  вырабатывать позицию  по отношению  к  Европе — «не борьба за новое «жизненное пространство», а совместная борьба за новое жизненное время».  А это  значит  — не    плестись за  Европой, не  лезть в нее, а сотрудничать   на равных и  даже  оставляя за  собой инициативу.

Такие оценки легко свести к сильно  выраженной патриотической восторженности, если  бы они не  основывались на  анализе  идентичности  России, которая  —  и это особенно  энергично  подчеркивается А. Панариным— «с самого начала носила не натуралистический характер, не довольствовалась наличностями этнического, географического и административно-державного толка, а являлась по преимуществу ценностно-нормативной, духовной» ,а  в  пятнадцатом  веке окончательно  определилась в  форме «народа — защитника православного идеала, который больше некому охранять».  Привязанность  к  идеальному, защита  идеального от  посягательств, сбережение  идеального  и  соответствие  ему…  Эти особенности действительно  сформировались и укрепились в многовековой  борьбе за  совершенно  конкретное  идеальное — Православие, Святая  Русь.  Но   в  конце концов  они  обрели    самостоятельное  существование— стали свойствами народного  духа.  Их  и  в самом   деле  очень легко свести    к отсутствию чувства  реальности. Но в них, как  ни  странно,  может  быть  и   шанс человечества,  поскольку постэкономическому человеку, настаивает  А. Панарин, как раз  и нужна   прежде  всего эта  установка русской культуры — дух выше материи.

 В  российском  смиренном и упрямом  предстоянии  пред  идеальным, возможно   и заключено  истинное   чувство реальности, та его   форма, с которой легкомысленно   разошелся  Запад, затравленный   либерализмом и поставивший на  «естественное состояние» человека—  поспешно объявивший все общественное «  химерами старого авторитарно-традиционалистского и тоталитарного сознания»,соблазнившийся   дурной  простотой интересов, отделенных от ценностей,  и   явно не видящий  страшных  последствий начавшегося вытеснения «свободы личности (разума) “свободой инстинкта’’».  

В  стремительном  укреплении на Западе позиций  естественного, асоциального   человека  не  последнюю( если  не  решающую) роль     сыграло, по мнению  А. Панарина, то  обстоятельство, что «на основе светского, религиозно-остуженного сознания экономические мотивы в конечном счете неизбежно торжествуют над альтруистическими и гражданско-солидарист­ским». Собственно  идея  преждевременности разведения государства, гражданского  общества  и церкви  здесь  уже   высказана, хотя  пока  она  и может    воспринята как    отступление    в  средние века   или, по крайней  мере, к  идеям В. Соловьева (    необходимость  коррекции светского   разума теократией — «влиятельным духовным сообществом, отстаивающим постматериальные приоритеты от имени Божественного авторитета»).  Но панаринская  идея  преждевременности секуляризации   есть  идея просвещенческая  и основана она  на   мужественном  признании, что    надежды   интеллектуалов  на  некую «динамическую творческую общность»,  с ее « высшим духовным  синтезом»  в качестве  замены  церкви  так  и не оправдались.  Поскольку    не удалось « вытеснить экономическую мотивацию, ориентированную на голый практический результат, мотивацией самовознаграждаемого творческого духа» — «светская интеллектуальная “церковь”, призванная укротить гедонисти­ческий дух эпохи, так и не состоялась. Однако  этот   печальный  результат   не означает  для  А. Панарина стратегического  или полного поражения   Просвещения,  а является  лишь указанием  на   одно — постиндустриальное общество не состоялось лишь как “церковь верхов», и  идея церкви теперь  должна  вернуться в  общество снизу: «страдающая и сочувствующая церковь бедных — вот истинное основание “постэкономического” и “постиндустриаль­ного” общества»…

Итак,   в   своей экстраполяции для России А. Панарин  подтверждает   ее  особую  роль в истории  цивилизации,  но возможность  сыграть  эту  роль связывает   с     отказом  от «либеральной дихотомии — “гражданское общество — государство”». И предлагает возвращение   к     триаде: «церковь — государство — гражданское общество.»  И следующим  образом формулирует основное   социальное  противоречие современности   —« столкновение не “демократии и тоталитаризма”, а экономического тоталитаризма и духовно-религиоз­ного фундаментализма»

 Такую позицию  очень   легко представить как анохронизм. Но   ведь    по  существу  А. Панарин  утверждает  одно: осуществленная секуляризация   общества  была  не достижением,  а     социологическим  просчетом. Цивилизация попыталась освободиться от  власти трансцендентного, но  это  освобождение   было  преждевременным, чрезмерным —  оно  было  освобождением   подростковой  по существу   цивилизации, возомнившей  себя  взрослой.

 Панаринский  «анахронизм», таким  образом,   превращается в    трезвую  оценку  нашей, запутавшейся  в  собственных  соплях  цивилизации: время  освобождения  от  начал  мистических, от  власти запредельного  для нее еще   не  пришло. И это  не  тактический  ход —  это признание цивилизационной  ошибки. И по существу — единственная  нормальная для  России реакция  на  сегодняшнее состояние цивилизации. Либо вместе  с ней медленно опускаться  на  четыре  лапы, либо… попытаться вернуться назад…

« Чтобы  отвоевать… нетленные ценности у посягнувшей на них и желающей их присвоить … экономической власти, нужна другая, альтернативная власть. Власть, которая объявит эти высокие ценности не ничейными, не выставленными на продажу, а своими, ею защищаемыми и неотчуждае­мыми. В этом и состоит реальное социологическое проявление церкви как духовной власти, стоящей над гражданским обществом, захваченным “властью менял”…»

                    Президентские  инициативы

Деятельность президента Путина в первом приближении, казалось бы,   вписывается  в экстраполяции А. Панарина.  Во  всяком  случае,  намерение «отвоевать у “рынка” те ценности, которыми в духовно здоровом обществе не торгуют» в  его шагах  просматривается  и, видимо, именно на это  с особой  остротой  реагируют ортодоксальные  либералы,   с вдохновением  бичующие президента за «тоталитарную» сущность и  «гэбистские замашки». Но в вопросе  о десекуляризации общества  президент Путин  занимает, судя по всему, все-таки крайне осторожную  позицию и, отвоевывая   ценности  у рынка,  ставку делает пока  исключительно на государство. То есть  с  точки  зрения  панаринских  экстраполяций, деятельность  президента  Путина является      подготовительной деятельностью,  призванной  лишь восстановить   равновесие «государство­—общество», бездарно нарушенное (  тупо смещенное в  сторону  общества )  предыдущим  правлением.  С  этих  позиций, видимо, и следует   рассматривать  президентские   инициативы  от 13   сентября.

Совершенно  очевидно, что  для  выполнения этой подготовительной  работы  необходима, с  одной  стороны,  жесткая  властная вертикаль, то есть  максимально  полная  ответственность каждого звена  перед вышестоящим.  С другой — система самоуправления. Собственно  жесткая  вертикаль,  опирающаяся на что-то весьма  и весьма подвижное, неуправляемое, способное на  максимальное  сопротивление  этой  вертикали, и есть   в  идеале  самая эффективная  схема  управления обществом, гарантирующая  как  от расхлябанности,  безответственности, так и от   тоталитарных поползновений. И   проблема  здесь  по существу всего  и всегда одна —  где провести  границу  между вертикалью и самоуправлением.

Никаких  общих  рекомендаций на  этот  счет,  конечно же,   не существует,  для  каждой страны  здесь  свои  законы,  и   свое оптимальное  положение      границы.    В  России   жесткая  вертикаль  заканчивается сегодня там, куда ее отбросил  развал СССР—  на  Старой  площади, в  зданиях   ЦК КПСС, называемого  ныне  Администрацией  Президента (АП).  С субъектов же федерации  уже  начинается  самоуправление. Такое экстремистское смещение равновесия, нет  слов, вполне  уместно  в эпохи   революций  и разрушений, но  оно  совершенно неприемлемо во времена созидания.  И это отнюдь не словесная  фигура, а констатация реальной ситуации. Самоуправление,  начинающееся на  уровне губернаторов  способно парализовать государственное  управление, и государство  вынуждено формировать  какие-то дополнительные структуры. Это  признал в своем разъясняющем  интервью президент Путин, но еще  два   месяца  тому  назад об  этом  открыто  сказал  губернатор Строев, заявивший, что, несмотря  на свою  выборность,  губернаторы  резко ограничены в принятии и проведении  решений,  поскольку по  всем   основным  направлениям  в области   сидят представители  центра.   Наличие  сети таких  представителей, равно  как  и  исключительность  роли АП  в  государстве ( она как раз  и  обеспечивает параллельное управление)   свидетельствуют об одном: нынешняя система управления в России не просто несовершенна— она   порочна, аномальна. И  вот  что любопытно:  скрежет зубовный из  либерального  лагеря  после 13 сентября слышался на полсвета —  тоталитаризм, конец демократии  и  прочее. Но  почему никого  и  среди   самых   отпетых либералов, не волнует    то  , что не  только глава АП,   но  и  некоторые из его заместителей превратились в   фигуры политические,   оказывающие  сильнейшее  влияние на  принятие государственных   решений, но остающиеся  полностью  бесконтрольными —   их  деятельностью не подотчетна   ни закону, ни  одному из  выборных  органов, а  исключительно Президенту. И произошло это  превращение чисто канцелярской по  своему смыслу  службы   в  департамент  ничем неограниченного политического влияния во  многом  благодаря выборности  глав  субъектов...

Конечно, потребуется  определенное  время,  чтобы   переход к назначению  глав субъектов  оптимизировал бы  и  роль  АП.  Но принятие федеральных  законов об Администрации  Президента  и  Администрациях  субъектов федерации не должно  откладываться, поскольку через неподконтрольные закону институты власти в  конце  концов  и    идет  ее деформация—перевод ее  прекрасных намерений  в  жуткую  реальность.   

В соответствии с  внесенным президентом  Путиным законопроектом граница   вертикали  власти  и самоуправления решительно  переносится на  уровень городских  и районных администраций. Президент  не  счел  возможным  переносить  эту  границу  еще  ниже— скорей всего  потому, что  это    полностью  заблокировало бы недавно  принятый,  но еще не  вступивший  в  силу закон  о местном самоуправлении; возможно  потому, что не пожелал прослыть  душителем  и российского  самоуправления. Но в  текущей российской  ситуации оптимальным  для  страны  было  бы    полное  исключение  самоуправления  из   исполнительной  власти —даже глав сельских администрации пока все-таки полезней  назначать ( по  представлению  губернаторов) президентским  указом.

Жители России —  так уж   сложилась ее  история — не  имеют  ни опыта  ответственного  самоуправления, ни, что  самое главное, желания такой  опыт  приобретать, поскольку не  видят  в самоуправлении  смысла — не  верят  в его  возможности. Поэтому выборы глав городских, районных, сельских  администраций будут лишь повторять  (в  миниатюре )  то, что  происходит  сейчас  при  выборах  губернаторов, никак  не  способствуя  становлению местного самоуправления.

В небольшом районном  городке, например, важнейшую  роль играют  такие  службы как райгаз, райводоканал, служба электрических сетей,  служба электросвязи (телефон   и пр), служба  управления горхозяйством.  Но именно чиновники, возглавляющие эти службы,  сидят в райсовете (так у нас, в  одной  из передовых  российских  областей, но, наверняка, такая же картина  и по  всей  России). Я голосовал на выборах,  положим, за главу водоканала и к нему должен обращаться в  случае претензий,  например, к  службе  электросвязи— то есть на одного районного чиновника   должен жаловаться  другому… Естественно, что  при подобном формировании низовой  представительной  власти,  при  полном(и  юридически, и  фактически  ) отсутствии у нее возможности  контролировать власть исполнительную, не будет  ни гражданского  общества,  ни самоуправления, а  будет одно лишь самоуправство   чиновника,  и ни  одну  проблему по-людски никогда не разрешить. В  районе будет,  например, задействована   цифровая  АТС, все сельские  школы  будут  подключены  к  Интернету,  районная контора  электросвязи будет ремонтировать  свое  здание    евростандартам.  Но    разводные коробки, через  которые  высокомодные услуги  направляюся потребителям  останутся   в   том  же  состоянии, в  каком  их  наблюдал, наверное,  отступавший  с Куликова   поля  Мамай —собаки  будут задевать хвостами свисающие из этих коробок  провода   с  развешенными  на  них  для  просушки  портянками.

Чтобы   становление реального самоуправления действительно  началось, жителям России необходима  школа  самоуправления. И такой школой   может стать только представительная  власть. Любого   уровня, но   обязательно наделенная мощными контрольными функциями.

Господин Ельцин, неоднократно   битый  и  униженный     представительной  властью, работая над проектом  действующей конституции, предпринял, видимо, титанические  усилия, чтобы  в правах   представительной   власти   полностью вытравить даже малый намек на контроль власти исполнительной. И сегодня    насущной задачей  видится   возвращение  этих прав  в  простой и  ясной форме комиссий по расследованию действий исполнительной  власти. Федеральный  закон, дающий  право представительному  органу любого  уровня (от  общероссийского до  районного и  сельского)  по  своей инициативе или  по требованию избирателей  создавать такие комиссии и приглашать на  них   любого  чиновника этого уровня, и есть  то простое и в общем-то  мало затратное  средство, которое, если  законом  будет  предусмотрен  высокий статус постановлений  таких комиссий,  будет эффективно способствовать разрешению  большинство   российских проблем. Коррупция, преступность, работа служб жизнеобеспечения и  средств массовой  информации, формирование гражданского  общества,  гражданская  экспертиза законопроектов,  обновление управленческих  кадров —    практически  любая  злободневная проблема  начнет мало- помалу  разрешаться. И не на  словах  или в заявлениях о намерениях, а  в  совокупной  практической  деятельности таких комиссий. Лишь  только  они  почувствуют, что   у них    есть реальная возможность   держать   исполнительную  власть  за  жабры.

 Такая система организации власти наверняка  окажется   и мощным    средством   воздействия на экономику, поскольку  восстановит  доверие  к власти . Н. Шмелев прав  бесконечно —  «у нас до сегодняшнего дня правительство не может понять, что восстановление доверия населения, чисто психологического - это, может быть, самый большой экономический аргумент и экономический рычаг».

Такая  система организации  власти  безупречно   вписывается в экстраполяции  А. Панарина, поскольку   является сильнейшим стимулятором социальной  активности, поскольку  последовательно  реализует  важнейшую в его в построениях  идею самоограничения, поскольку она способна  расконсервировать модерн и обеспечить  его просвещенческую коррекцию —  практически   определить  модерн как  «перманентную способность к переменам, к критическому самоизменению на основе беспокойной, обращенной на себя рефлексии»  и открыть   путь к глубокой, истинной демократизации и социализации.   

 При  представительной власти с сильными  контрольными  возможностями    отпадет в общем-то  и  необходимость  в  Общественной палате, поскольку   ожившая  представительная  власть, почувствовавшая, наконец,  возможность   на  что-то влиять, сама по  себе  окажется   целой системой общественных палат… Может быть,  не надо  мудрить, а    лучше усовершенствовать  то,  что имеется… Ведь получить что-нибудь  толковое  из  Общественной  палаты  будет   чрезвычайно  сложно.  Усиление  ее статуса, наделение ее чем-то  похожим на законодательную  инициативу превратит  палату во вторую  представительную  власть.    Ограничение же статуса   неизбежно  обречет ее  на  скучную роль   клапана, регулирующего   социальное давление.

Нет  слов, при подобной  реорганизации  представительной власти решающим   становится порядок  ее   формирования.  Оптимальной   же для  контролирующей представительной  власти  является, конечно,  мажоритарная  система, то есть  выбор персональный,  а не посписочный—  чтобы  такой  контроль  работал  у  граждан  должна  быть возможность  легко  и быстро извлекать не оправдавшего их надежд депутата  из власти.  Власть  вообще может называться представительной    лишь  тогда, когда воздействие  избирателей на нее  упрощено предельно. Но  при фактической российской беспартийности (у нас, увы,  все  партии,  суррогатны ) выборы по персонам неизбежно попадают  под контроль  той партии,  что эффективно  работает  без   программ, ЦК, политсоветов, региональных отделений, съездов  и  прочего — партии  денежного  мешка. Президентская  инициатива  и  является  совершенно оправданной  попыткой ограничить ее— деньги, господа, извольте  теперь вкладывать в  предвыборные кампании  партий, а не отдельных кандидатов.

 Пока не  совсем понятна   конкретная суть президентских  предложений.   Если  это будет  замена федеральных партсписков  на окружные, то  денежные  потоки удастся, конечно, перенаправить. Но  уровень  представительности   резко  упадет, поскольку  отзыв(если он вообще  будет )сведется  к манипуляциям   партверхушек  с  местными  партколодами.  Существует,  правда,  законопроект,  в котором, кажется  удалось выстроить систему  выборов, сочетающую голосование по  партийным спискам   с персональным голосованием  и эффективной процедурой  отзыва,  то есть высокопредставительную    систему посписочного  голосования. Но законопроект  И. Игошина вряд ли  одолеет   президентский, если  сам  президент и его  экспертное   окружение  не  вдохновятся несомненно  блестящей  находкой  И. Игошина.

                                Главная      опасность

Итак.

Назначение глав  во  всех  звеньях  властной  вертикали ( при  максимально  активном  участии представительной  власти  данного звена ).

 Усиление  представительности  представительной  власти через наделение  ее эффективыми  контрольными  функциями.

Формирование представительной  власти через персональный  выбор  по партийным  спискам ( законопроект  И. Игошина). 

Три эти  операции, последовательно осуществленные,  могут решительно  оздоровить  внутриполитическую и  социальную  ситуацию в России, поскольку создадут  систему  государственной власти, высокоответственную  в  обоих направлениях — как вверх,  так  и вниз.

К  сожалению, в предложениях  президента Путина  есть  крен, который, собственно,  и  вызвал  волну критики со  стороны либерально ориентированной части  общества:  ответственность в них усиливается  лишь в одном направлении   — снизу вверх   (на это  работает и назначение  губернаторов  и  выборы по партспискам).  Что же касается ответственности сверху  вниз,  то  в предложениях  президента  не  обнаружилось ничего,  что могло бы  компенсировать  потерю  ответственности  верхов перед низами в связи  с  усилением  ответственности противоположной.  Если  не  считать, конечно, жеста   в виде  Общественной   палаты —явно  утешительного. 

 Нужно признать, что проблема ответственности перед  низами   в  России  традиционно выпадает из  поля  зрения  власти. Президент  Путин  в  этом  отношении не  стал  пока исключением —  нет     с его стороны ни принципиальных  деклараций, ни принципиальных  шагов. Хотя  несомненно «народ ждёт, когда ему откровенно скажут правду о ваучеризации, криминализации, об истинных причинах чеченской войны и других потрясениях 90-х годов, без чего не возродится ни новая вера, ни новая большая надежда»( А. Салуцкий).

 Такой  правдой наша власть  как  раз и смогла бы продемонстрировать свою  волю к ответственной  власти. Но она, похоже, не  испытывает  даже    малейшего   неудобства  в  связи  с очевидным  отсутствием   ответственности  раз, покушаясь  на  мизерные  привилегии   стариков и инвалидов, оставляет в полной неприкосновенности   натуральные льготы  чиновничества  всех видов  и  мастей ….

«До тех пор, пока российские пенсии носят нищенский, унизительный характер, нельзя было трогать льготы….. Пока власть не в состоянии обеспечить заработки, позволяющие покупать новые квартиры, не надо на пустом месте, в полуголодной России, заниматься реформами ЖКХ… Пока вы не можете отобрать сверхприбыль у олигархов, не трогайте нищих…» (А.Ципко)

 Эти  элементарные соображения, увы,   во властных  верхах, похоже,  даже  не возникли.

 В  стиле управления президента  Путин,  начиная где-то   с  2003  года, все четче проступает особенность, связанная, возможно,  с его  слишком   стремительным     восхождением  на  вершину  власти.   При  таких  взлетах отстают  обозы -  отстает  близкое,  пользующееся  доверие   окружение,   и приходится его подтягивать, перетаскивая через  промежуточные  ступени.  Для  самого  В. Путина  такой  скачок, может быть,  и возможен   без  потери  компетенции— в силу  редкого  совпадения личных  качеств, убеждений  и  требований  времени. Но  подобное   вряд ли  возможно  для  всех,  кого он  понуждает  двигаться  за  собой. Отсюда  неизбежное  разрастание   серой   части  спектра -  торжество неяркости. Потому  что  в этой ситуации  наблюдается  массовое   заселение уровня  некомпетенции. И неяркость «колесиков»  механизма, увы,  начинает скрадывать оригинальность  самого президента­—  с такой  подсветкой  он  неизбежно  тускнеет… Выравнивание,  выстриг,  выщип  всего  самодостаточного, сопротивляющегося  может постепенно  и вправду  стать основной парадигмой  управления,  а интеллектуальное  своеобразие, высокопрофессиональный стиль  с  какого-то момента  начнет  восприниматься     как    самая  существенная помеха для  управления, основанного  на  послушании  и сумеречном  единообразии. 

Средство  здесь существует   одно — вести  параллельно   и   отбор  среди  чужих, увлекая их   своими   идеями. Если  этого  не  делать,   а   ориентироваться  исключительно на отбор под  себя, то  катастрофа  неизбежна,  поскольку некомпетентность   будет  накапливаться и у  самого президенте. Он может  в конце  концов и не устоять перед  разрушительным  искушением и действительно начать   « нащупывать  пределы       власти»…   Защита  от такого  падения для  едино-правца   также   одна:    едино-мышленники,  то есть те, кто независимо  приходит  к   близким  оценкам.  Окружение подобного рода спокойной  жизни, конечно,  не даст, поскольку  единение здесь будет основано на  противостоянии— это будет объединение  с   утвердившимся  в   противостоянии  «я», а не с  редуцированным «я» из   дурного  единства… 

Собственно,  сегодня  это основной  вопрос -  способен  ли президент Путин поставить  на  едино-мышленников.  Или  его  удел —заединщики.    Все  здесь будет  определять, кажется, лишь  один  момент ­­ – какова   роль собственно  личности  президента Путина  в его  фантастическом прорыве   к  власти.   Если  прав все-таки    В. Соловей (круглый  стол в «ЛГ» ),  и роль личности президента невысока ( «он оказался в роли суверена тогда, когда почти любая фигура, действующая в государственнической парадигме…, неизбежно оседлала бы возвратную волну массовых настроений)»,  то   над  уровнем   заединства  ему  не подняться,  и тогда  нас  ожидают  не  самые  лучшие  времена.

 И  успех второго   президентства  В. В. Путина   и  его  место  в истории  России    во многом  будет определяться  тем   сочтет  ли  он  необходимым  и  сумеет ли в короткие  сроки   выстроить эффективные структуры  сопротивления  самому  себе.

Сейчас у президента Путина  один настоящий  враг – он сам. И  , судя  по  всему, он об этом  особенно не задумывается.  Как бы «резолюция» о  единстве, принятая страной 7 декабря – 14  марта, не сыграла  бы  ту же роль, которую   в  руках  Сталина    сыграла  в свое  время резолюция  Х  съезда о единстве партии...

Октябрь- ноябрь 2004 г.     г.  Задонск

  

ЧИСЛО            ПОСЕЩЕНИЙ		ПОИСК  ПО САЙТУ на сайте  в интернете
НАПИСАТЬ  АДМИНИСТРАТОРУ                САЙТА	Рассылки Subscribe.Ru Советую прочитать	©ВалерийСуриков