Крестный  путь  князя  Мышкина

                                   

            ( Размышление  о романе  Ф.М.  Достоевского 

                     «Идиот» и его экранизации )

 

                   Часть   первая  sp;

           Роман     Достоевского     «Идиот»  относится    к тем    произведениям, которые      с полным  основанием   можно  называть  хранителями  культурного национального  кода.      Именно поэтому  попытка  переноса их   на  экран  или  сцену  либо  заканчивается какой-нибудь охлобыстиной,    либо     становится  событием знаковым.  Особенно  сильно  такие  произведения   срабатывают      в  ситуациях   критических    — когда нация    начинает, к примеру, осознавать,   что  без    народной «войны»    нашествие  против  ее    культуры, а значит  и ее независимости, не  остановить.  Какое-нибудь    неординарное событие   в   культуре   и  звучит  тогда    как   объявление        «войны»...

    Известие,  о  новой  экранизации «Идиота»  тоже не обошлось без  тревожных ожиданий.…  Однако,   уже первая  часть   успокоила. Одним лишь появлением  Евгения Миронова   в роли князя  Мышкина.   Одним лишь  тем, что   постановщик, сразу же  и очень  настойчиво выделил    самое,  наверное,  сокровенное  свойство   князя:   его умение переопределять—    облагораживать   л ю б у ю    житейскую  ситуацию.  Прислужник в  доме генерала  Епанчина,  сам генерал,  его жена,  три их дочери — с каждым из них   происходит  что-то,  о чем  за   минуту до появления  князя  они  и не подозревали. Как будто спадает пелена   жизненного  опыта, привычек, настроения  да  мало ли   еще  чего; и высвечивается     на миг  то ли  еще не понятая, то ли  уже забытая  их суть    —  чистая    и спокойная. 

       Роман Достоевского,  в общем-то,    и написан  о светлой  силе бесхитростной,  жертвенной   души. И  о трагически ничтожных возможностях    ее  изменить  что-нибудь  в   мире.  Поэтому так важна  эта   взятая  в  первой    части   точная тональность.   Настолько   светлая,  что   стервецы рекламтрегеры   и те   замешкались —   пусть в одну только   первую  часть, но  сунуться все-таки не  посмели.

 

                      Часть  вторая

 

                Удивительная  способность  князя  Мышкина  превращать      идеальное     в реальную   силу впервые  обнаруживается  здесь,    у  Иволгиных,  где он    оказывается   участником  событий,  которые, не будь его,  непременно  обернулась      бы   вспышкой  злобы и ненависти.  В романе все происходящее у Иволгиных     вымерено  настолько   точно, что  не остается  и малейшего  сомнения  — этот   человек,  действительно,  может  совершить  чудо.  К сожалению,  в фильме   сцены в    доме Иволгиных несколько подпорчены …   блестящей  игрой   А. Петренко.    Таким   актерам  в ролях  второго  плана       отдавать инициативу  никак  нельзя —на  фоне  А. Петренко  поблекли  все, и  главным   участникам     пришлось  пробиваться к  зрителю из-за  его   спины.

       Сам  Лев Николаевич Мышкин   в этих   эпизодах   не столько  странен,   сколько  загадочен. И   тайна  заключена в том, что   он, существо в высшей  степени оригинальное,        совершенно  определенно признает   свою  полную  зависимость  от  других.  Две эти крайности  сошлись в нем,  что  стало  как  источником  света, исходящего от  него,  так    причиной его трагического конца. Этот     невиданный   в литературе   индивидуалист неизменно уступает,  теснится  — исчезает в других,  и   поэтому  воспринимается    как жалкая аномалия.  Но так только поначалу, поскольку  его совершенно  ненормальная,  идиотическая  с точки  зрения  обычного человека, уступчивость  вызывает     не желание овладеть, оттеснить, а, наоборот, —   отступить  и задуматься. Он  господствует, не подчиняя, а уравновешивая  все,   к чему прикасается. Отказывается от себя и потому становится связующим звеном...  Осознанный отказ от себя   и    порождает особую  душевную зоркость   князя — его      способность  проникать непременно      в   возвышенную,  и д е а л ь н у ю       суть  каждого  человека,  а   все  доступно-очевидное в ней   считать несущественным,     второстепенным.

     Подобный человеческий тип   легко отнести к  бесплодным фантазиям, к наивным идеализациям природы человека  —   он просто обречен на    такие оценки.  Но  Достоевскому     удалось вырваться из этого  круга. И  в частности потому, что он обрек своего героя  решать  сверхзадачу: остаться     необычным, развернутым  в мир  —э к с т р а в е р т н ы м —  индивидуалистом  и в поле трагического сближения  таких    индивидуальностей,  как Настасья Филипповна,   Рогожин  и Аглая.  В той мере, в какой Мышкину удается это, в той мере он и художественно убедителен. Роман   и  оказывается испытанием  такого    индивидуализма, совершенно, между  прочим, не  европейского, а  чисто русского.

 Став свидетелем столкновения Настасьи Филипповны с Ганей и его матерью, князь    спасает положение,  по существу,   одной репликой:   «Разве вы такая, какой теперь представились » — Настасья  Филипповна, смешавшись, уходит из гостиной,   тут же возвращается и целует руку   матери Гани;  а следом и   Ганя приносит  извинения князю. И решающей здесь  является  вовсе  не  реакция Мышкина на пощечину Гани («О, как вы будете стыдиться своего поступка»)   — ситуация  все  равно  продолжает развиваться по   естественному   для таких  случаев   сценарию. Но  князь   уже   коснулся  ее, и   в   ней    начинает вызревать что-то необычное.  Следует   реплика князя, и самое чувствительное  из присутствующих  существо - Настасья Филипповна - это  необычное   своим поступком вскрывает …  С  ее внезапного преображения, можно  сказать,  и начинается  роман..

  

               Часть   третья

 

      В этой   части  удалось, пожалуй,  все. И  хотя  в гостиной  Настасьи Филипповны многолюдно,    два  главных  героя, неизменно   остаются    в  центре, разыгрывая    действо,  уникальное    по накалу    человеческих страстей  и по возвышенности скрытых  за ними  смыслов.

          Даже  несколько  растерянный  Рогожин не  портит общего  впечатления.  Даже  некоторые,  слишком  уж современные, немыслимые  в  19 веке  черточки у  Настасьи  Филипповны этому впечатлению не  мешают.  В конце-то концов,  молодой актрисе сложно запрятать  в  себе  то, что  цивилизация  настряпала  за  полтора  века.   Ю.  Борисовой  полвека назад,  удалось это, может быть,     лучше, поскольку   она  сыграла  в этой  сцене   то, что  ей  всегда   очень хорошо  удавалось – экзальтированность.    Лидия   Вележева воспользоваться  этим,   скорей всего,   не могла, даже если   и захотела   бы —   для   нее, в отличие от Ю. Борисовой,   Настасья  Филипповна  этой сценой  не кончалась...

              Смысл происходящего  в третьей  части     не просто  передать  несколькими  словами —  он     прояснится лишь   к  концу   романа. Но  есть  один  вопрос, который      чрезвычайно здесь  важен:   почему Настасья  Филипповна    все-таки уезжает с Рогожиным...  Ответом на  него   из Настасьи Филипповны  можно  получить  все, что угодно, на  любой вкус  (и, заметим, получали). 

Но   Владимир  Бортко, кажется,  отдает предпочтение   ответу, который  заложен в   роман...

         Способность князя   проникать  непременно в   возвышенную, идеальную суть  происходящего   является   источником   его исключительно  глубокого    влияния     и   на  Настасью Филипповну.  Он        в е р о й    своей   в ее   чистоту    о с в о б о ж д а е т    ее       от       тягостного  прошлого — она  перестает  оглядываться,      сдерживать себя    — дает  волю своему   неординарному темпераменту. Внезапно обретенное   чувство внутренней свободы  и бросает ее к  Рогожину —  она еще  не подозревает о той муке, которую принесет ей это чувство.

             Если   Мышкину   удается  освободить  ее, то   только  потому,  что  она  сама по себе        способна  открыться   миру.   Настасья Филипповна    из той  же   породы, что и князь.   Но  то, что в князе развито и  уже совершенно, в ней          — лишь  неясное и ей самой   намерение. Но оно есть, и потому внешняя свобода так быстро  преобразует это намерение в действие.
         Побег из-под венца от Рогожина к князю, возвращение от князя к Рогожину   и снова побег  — все  это   еще  впереди.  Но  и  в  этих   плохо  совместимых   друг с другом   поступках обретает свободу, ее  мятежный  дух, ее индивидуальность. Князь очень  точен в своей оценке - она чиста,  н е п р о т и в о р е ч и в о    ч и с т а.  И  кажущийся  «надрыв» ее  — всего лишь внешний эффект очень быстрого,  взрывного    контакта сильного и цельного индивидуального духа с враждебной ему средой …

       “Она, князь, вас еще более его{ здесь имеется в виду Рогожин }  боится”,  —  скажет  чуть позже Лебедев_.  Боится не только погубить  князя   —  но  и    е г о      в л и я н и я    на себя. Она, видимо, до крайности напугана всем тем, что   с д в и н у л о с ь     в ней после встречи с князем.…  К тому же,  нарастающая, неутолимая потребность в самооценке,  запущенная  в этом цельном и чистом  существе тем же  князем…

 

Вот    ряд,  который    складывается  в  романе и  который   отчетливо просматривается  во второй,  третьей  и четвертой  частях   экранизации:  случайная встреча с князем;  бросок  в свободу - как  реакция на открывающиеся  глубины своего «я»; пробуждение  рефлексии -   в  самой мучительной   ее форме, когда о ц е н к и   о ц е н о к    своих намерений все, как одна, отрицательны.  Под гнетом этой самоедской реакции на внезапно обретенную свободу( эта   реакция   и   является   самым надежным   признаком       душевной  чистоты,   самым убедительным  ее проявлением )  Настасье Филипповне  суждено  оставаться до конца  романа.  

 

                           Часть   четвертая

 

 В четвертой  части    нашему  вниманию   предлагаются   в основном отношения    князя   и Рогожина.        И с п  ы т а н и е     к н я з я    Р о г о ж и н ы м      будет длиться до   последних сцен     романа, но  начало  этого   тяжелейшего  искуса именно   здесь.

 Они встречаются  после  очередного  побега Настасьи Филипповны,  и Рогожин    терпеливо  рассказывает  о  всех своих   злоключениях: как она  срамила  его, как он,  стоя на коленях,    выпрашивал   прощение    за то, что поднял на нее руку,  как    простила,  сказала, что пойдет  замуж и будет женой верной, а  через неделю  сбежала  вновь. 

 Князь, выслушав,  высказывается      очень  резко:  для нее брак с  тобой  гибель, для  тебя  еще пущая гибель —  “если бы вы опять разошлись, то я был бы очень доволен; но расстраивать  и разлаживать вас сам я не намерен». Безжалостны, казалось бы,   слова князя. Но  он  искренно  отбрасывает  собственный интерес, который,  по-видимому, для него все еще  огромен. В этой смиреной    прямоте,  в этом  благородном «отказе»   от собственного   “я”, в котором   уничтожается   вовсе не индивидуальность,  как может показаться, а всего лишь претензии индивидуальности на собственную  исключительность,  и находится  разгадка   влияния  князя:   в освобожденных от собственных страстей  оценках  он как раз и  поднимается до  той  объективности,    без которой     никакое влияние   не мыслимо.

В    разговоре  с  Рогожиным   эта  чудесная сила   смиренной  прямоты    и  обнаруживает себя: “Теперь  ты четверти часа со мной не сидишь,  уж вся злоба моя проходит и  ты мне по-прежнему люб."        Рогожин готов говорить     даже   о        н е й   — тебя она любит  также, как я ее; и убежала от тебя,  когда  “сама спохватилась, как тебя сильно любит”... А ведь еще утром он тайно следил за  приездом князя в Петербург.…И  нож  заготовил    …

Рогожин, конечно же,   страстен, ревнив и жесток той естественной,  инстинктивной жестокостью,  что  встречается в сильных   натурах, так и не сумевших (не успевших )выделить  себя  из природы. Ему, например,   нравится смотреть на картину  Гольбейна «Христос в гробу»(князь видит  в этом  интересе  лишь   желание«силой  воротить свою потерянную  веру»). Он  безумно хохочет — вот это я люблю— услышав рассказ    о корыстном  убийстве крестьянином  своего  приятеля...   К тому   же    он унижен  Настасьей Филипповной  и прекрасно  понимает, что  душой она ему не принадлежит   и принадлежать никогда не будет.  И  тем не менее  он  не убить хочет  князя, а  как  раз  наоборот —  не хочет убивать его…

В  экранизации сыграно, причем очень  подробно,  с каким – то  даже  современным  смаком,  увы, намерение  поддаться  той  самой  природной  кровожадности  и убить,  тогда,  как в  романе  Рогожин  всеми    средствами  старается удержать  в себе  эту  кровожадность и все-таки не убить.      Рогожин   ведь обречен   Достоевским  держаться  до конца. Силой  своей любви к Настасье  Филипповне (как смирен  и кроток он    с ней  здесь, в  четвертой   части   и до каких  вершин  смирения  он еще поднимется!). И  той  силой   совершенно  чуждого, казалось бы,    ему    идеального, которой, пусть   ненадолго,   наделяет  его  светлая  душа Льва Николаевича  Мышкина.  Парфен Рогожин  не может    охотиться  за князем, иначе князь  тогда,  действительно,  всего лишь    идиот.  Рогожин    в этих сценах   может  лишь    п р я т а т ь с я   от  себя.  И  совершенно  случайно  сорваться.  Чему нимало  способствуют  блуждания князя  по Петербургу  в полуприпадочном состоянии. Князь, можно сказать,    в какой-то  степени  провоцирует Рогожина  этими    блужданиями.  Ведь Рогожин  даже «бежит» от  него  — князь преследует …. из-под ворот на  лестницу …. и тут натыкается  на взмах   рогожинской  руки с ножом …. 

И в романе,  и в экранизации   следы  внутренней борьбы  Рогожина    очевидны: обмен  своего золотого  креста  на  оловянный  крест   князя,   представление  князя   своей  матушке  с  просьбой   благословить,      как  сына… Рогожин  не хочет  обнимать князя  на прощание, что-то бормочет, бледнеет, но  затем  все-таки  крепко обнимает и кричит:  «Бери же ее...! Твоя! Уступаю!…»

                       Часть  пятая 

 

Начиная  с этой  части действие, и теперь  надолго, перенесено   в летний  Павловск. Сюжет развивается  медленно,  а  то, что  происходит,  близко касается  вроде бы   только  князя. И  кажется, нет  предела  его смиренному   простодушию.   И, кажется,  нет на свете  человека, которого  не сумел бы  он расположить   к себе.

Непременно выделить положительное  в человеке.… Эта  особенность  Льва Николаевича   в  коллизии с  «сыном»   Павлищева       вновь      обнаруживает  себя,   хотя   князю приходится  на этот  раз иметь  дело  с публикой  агрессивной, бесстыдной и бессовестной. Явившиеся явно спекулируют на его  милосердии,  но Мышкин  и не пытается осуждать их, а стремится  во чтобы то ни стало выделить    бескорыстный  мотив  в их намерениях – отделить все остальное  в  качестве  внешнего, внесенного интригой случайного проходимца. Он называет «сына» человеком невинным, которого  все обманывают, а обо  всех сопровождающих его говорит, как о людях, которые благородно пришли поддержать друга. И в  тоже время беспощадно судит  себя —  следовало бы говорить наедине, не горячась, доверительно.

Князю и  здесь  удается  создать    особую атмосферу    любовного    отношения к человеку, которая  для  него  несомненно  является  высшей   ценностью.   Даже  сейчас,  когда   на него  бесстыдно клевещут,  издеваются,  глумятся  над ним, эта  чудесная атмосфера  каким-то непостижимым  образом  возникает и вдруг внезапно  обнаруживает  себя.  Очень   странным, обходным  путем — через гнев и    раздражение  Лизаветы Прокофьевны, которая вроде бы бросается защищать князя,   но  ругает  его  нещадно,  а затем  обрушивается   и на «нигилистов»...Но  тут  у одного из пришедших  сильнейший приступ кашля,  и ее бурная обличительная речь мгновенно уступает место самому искреннему состраданию. И следом умиротворение  нисходит  буквально на всех, включая  и «бесов»…

  Внезапное  и искреннее чувство заставляет встрепенуться  даже  самого  беспощадного, упорного и  жесткого среди  них — Ипполита. Сначала он, похоже, не понимает, что с ним произошло  — как это  могло случиться, чтобы какое-то  там  сострадание   выживающей  из ума  старухи    и вдруг вывело   меня из равновесия?.. Эта мысль  пока только подкрадывается к нему, когда  он  конфузится после отповеди Лизаветы Прокофьевны …  Он  явно гонит  эту мысль  от  себя, когда   рассказом о  низости  Лебедева    пытается продолжить  интригу...  Но  в какой-то  момент  вдруг  срывается  в рыдания...   ”Если я кого-нибудь здесь ненавижу… вас, вас иезуитская,  паточная  душонка, идиот,  миллионер-благодетель.…Это  вы меня довели до припадка. Вы умирающего довели до стыда…вы виноваты в подлом моем малодушии!”  - так корчится “бес”,  «изгнанный»  князем из Ипполита…

В момент, когда гости  покидают   жилище  князя,  у крыльца останавливается блестящий экипаж, и Настасья Филипповна, находящаяся  в нем, произносит несколько  фраз,  явно компрометирующих    Евгения Павловича,  начавшего недавно посещать Епанчиных  и имеющего, кажется,  очень  серьезные  намерения в отношении  их младшей  дочери Аглаи. Так нарушается  поселившаяся, было,  в романе   тишина  — действия  вновь  обретают  энергию.

 

                               Часть       шестая

   Все нарушилось  в доме Епанчиных:   происшествие  необъяснимым  образом   было принято  как свидетельство взаимных симпатий   князя и Аглаи, и  Лизавета  Прокофьевна   идет   к князю.     Она выплескивает на  него  все свои  сомнения, все, что знала, видела, слышала,  о  чем догадывалась, фантазировала. Говорит об  Аглае  — она  « девка самовластная…полюбит, так непременно бранить вслух будет и в глаза  издеваться»;  требует  клятвенных заверений,   что князь не для женитьбы  на той    сюда  приехал и  тут же облегченно вздыхает: «Не любит тебя Аглая … и не быть ей за тобой». И вновь  говорит о дочери: «Девка фантастическая …и злая, злая, злая…»…, «Ей шута надо такого, как ты..» 

 Все эти  подробности  здесь    необходимы,  поскольку Достоевским  в  число  активных   действующих  лиц    вводится   вторая  женщина, играющая исключительную    роль в замысле,  и почувствовать  которую  без этих деталей     невозможно.

 Лизавета  Прокофьевна,  вспоминая совсем недавнюю тишину в ее доме,   выскажет и еще кое-что: «И вот только что показался этот скверный князишко, этот дрянной  идиотишко,  и все опять взбаламутилось, все в доме вверх дном пошло».  Эта реплика  очень важна  для понимания отношений  князя с миром.  Его  положение  во истину уникально: он   в о з м у щ а е т  окружающий   мир, он,  е д и н и ч н ы й, оказывается   не ведомым, а   в е д у щ и м     в  отношениях с миром. Его ведущее положение подчеркивается  постоянно  —  пока ему удавалось «разрешать»  все ситуации. Он  всегда   затрагивает  что-то  сущностное  в каждой  из них, и потому    они  остаются  под его контролем. Все  завершилось, казалось бы,  с «бесами», но  не для  «сына» Павлищева, который спустя пару  дней   шлет  князю  извинительное письмо; но не   для   Ипполита, который  вдруг переезжает на жительство   в Павловск ….

В  эти дни князь  Мышкин  присутствует при  одной  умной     беседе, сам высказывается, но  чувствует себя  весьма  неуверенно, искренне полагая, видимо, что  не знающая  меры  простота его   несовместима со сложностью  обсуждаемых   тем:  «Есть  такие  идеи, есть  высокие  идеи, о которых я не должен начинать  говорить, потому что я непременно  всех насмешу » …  Но нельзя  забывать, что простота  его совершенно  особого свойства, это —   простота   души:    души,  впавшей в простоту как в ересь. …  Это— сложность,   утонченность,  поднявшиеся  до простоты, укрощенные   до нее(вполне простодушен, заметим, и другой  великий  экстравертный индивидуалист от   русской литературы — Пьер Безухов).

 Достоевский    определенно не  согласен с  этим самоуничижением  князя  и считает  нужным подчеркнуть, что   «в князе была одна особенная черта, состоявшая  в необыкновенной наивности внимания, с каким он всегда слушал что-нибудь его интересовавшее…В его лице и даже в положении его корпуса как-то отражалась эта наивность, эта вера, не подозревавшая ни насмешки, ни юмора».   Наивность     внимания  ….  Одно из приобретений просто-душия, как раз  и  открывающее  путь  к другим  —  признак   искреннего,  бескорыстного    интереса    к   другому, интереса без   каких-либо  условий и ограничений ( отсюда и внешнее впечатление – наивность), интереса в  чистом     виде, без   скепсиса, юмора  и  прочих интеллектуальных   шумов.

  Чистейшей   искренностью   интереса   к  другому  князь Мышкин  и   покоряет. Но  особенность   эту   можно   только    почувствовать…   Ипполит,  кажется,  пытается что-то  сформулировать,  но все   у него   заканчивается   злобной истерикой.   Рационально   пытается  объяснить  князя  и Аглая:  «Здесь все, все не стоят вашего мизинца, ни ума, ни сердца вашего! Вы честнее всех, благороднее всех, лучше всех, добрее всех, умнее всех!...   Для чего же вы себя унижаете и ставите ниже всех? Зачем вы все в себе исковеркали, зачем в вас гордости нет?»….

В  шестой  части  лишь  готовиться почва  для  будущих трагических событий, но  в   бурной  реакции Аглаи на  самоуничижительные  речи  князя    исток   трагедии  уже  предопределен.  Потому  что этот вопрос — из  другого   мира,  из другого мировосприятия.  «Хладнокровный бесенок»,  так Аглаю называет  собственный   отец, не слышит князя и никогда не услышит его. В том  числе и в сцене  с  Настасьей  Филипповной  из девятой  части. Так что«крест», на  котором  князю Мышкину  суждено  будет принять  свои    муки,  в этой  части     становится   очевидным:    Настасья  Филипповна,   Аглая, Рогожин.

 По предрасположенностям своей души, по  ее склоненности  пред   всем  идеальным    Настасья  Филипповна    очень близка к князю – она  с   упоением    учится  у  него ( разве  не свидетельства тому  все  ее побеги,  ее  интрига  вокруг Аглаи?).Но  по обстоятельствам   своей  жизни, по темпераменту   своему  преодолеть определенную грань она не в силах. Она  застревает на несомненно экстравертной   самооценке и оказывается неспособной  к   естественно экстравертному действию. Такое действие требует от нее колоссальных усилий  -   преодоления     собственного естества. Отсюда, может быть, и внешний эффект -  помешанная...      Настасью Филипповну  в отличие от Мышкина   не называют   идиоткой, она    в с е г о     л и ш ь   помешанная. То есть чистота  ее как бы        недостаточна   —   поскольку преодолевать ей приходится  не просто свое естество, а свое    страстное    естество.

 Как помешенную  начинает воспринимать ее  поведение в Павловске  и князь. Он   почему-то  перестает понимать, что с ней происходит, теряет  свою зоркость.(Рогожин князю:  «она для всех прочих в уме, а только для  тебя одного как помешанная…») Возможно,  и потому, что сам  здесь страстен —   начинает ограничивать, сдерживать  свой   чистейший     интерес к происходящему.

  Что  касается  Рогожина,   то  он противостоит   князю Мышкину открыто и бескомпромиссно.  Князь, конечно же,   влияет  на него — влияет  и  непосредственно,   и потому, что    превращает  в запредельные  его отношения с  Настасьей Филипповной. Природный     индивидуализм  Рогожина благодаря  князю  несомненно  облагораживается ( в варианте, предложенном  В. Машковым,  даже  слишком  — в Рогожине появляется что-то аристократическое ). Но  Рогожин   н е   л ю б и т   в себе этих перемен. И потому при всей симпатии к князю не любит и его.: « Каждому твоему слову верю и знаю, что ты меня не обманывал никогда и впредь не обманешь; а я  тебя все-таки не люблю».  Эти   слова  не позволяют сводить   остроту  их отношений к   ревности. Здесь  чувствуется  какая-то   сущностная    несовместимость  —  разнополярность, ограничивающая     влияние   князя  принципиально. 

Но  главным  испытанием   для  князя окажется отнюдь  не  Рогожин, и даже не бесноватый Ипполит,  а любящая  его  Аглая.  Она — предел   возможностей   Мышкина.  Пред этой крепостью  он,  действительно, бессилен.

То, что   происходит  между  Аглаей  и  Мышкиным,  вполне  можно   принять за  розыгрыш,   за попытку   Аглаи  подыграть   Настасье Филипповне, вознамерившейся  выдать ее  за Мышкина   — «она просто дурачит тебя и нас  всех от  безделия» … Как игра все, может быть,   и начиналось….

  

                       Часть  седьмая

  

 Осталось   непонятным, почему   В. Бортко        сократил «Необходимое  объяснение  Ипполита»   — так  сузил  его  смысл. В романе эта сцена целиком   замкнута   на князя  — в экранизации   она только об Ипполите …

Любой    человек принимается  князем  Мышкиным   без малейшей предвзятости,  т. е.  в чистом,  н е      и с к а ж е н н о м    индивидуальным  восприятием виде.     Князь,  таким  образом,  оказывается      совершенным  субъектом  общения — таким, который  не оставляет    следов  своей  субъективности.    И  основано это   качество   на   ц е л о с т н о м   восприятии —  без   аналитических вивисекций и   синтезирующих склеиваний.   Примеры   этого совершенного  общения  бесчисленны. Взять  хотя бы  отношение  князя  к тому же  Лебедеву. Все без  исключения  посмеиваются   над  ним  и  ставят  значительно ниже себя. И только князь – на один уровень с собой….

Может быть, именно эта красота  —  красота     не    замутненных             частным    восприятием    межчеловеческих    отношений — и… должна спасти мир …Слова о красоте, спасающей  мир явно никак не обсуждаются в романе. Они упоминается, кажется,   единственный  раз — подчеркнуто небрежено, походя, брошенная фраза: «Правда, князь, что вы раз говорили, что мир спасет «красота»»…Это Ипполит, перед началом  своей  читки.  

 Рациональный  Ипполит, похоже, за эту   красоту и ненавидит князя. Он возненавидел его  заочно, по одним только  слухам о нем.  Однако причина   ненависти  не в порочности Ипполита и даже не в его  болезни.  А  в  том, что реально существующий    князь    заставляет Ипполита  понять насколько    сам он  далек от идеала. Болезнь лишь обостряет и ускоряет  это понимание.

В «предсмертном объяснении»  Ипполита важны  не столько его  мысли  о необходимости   ему, умирающему,  по собственной воле переступить  предел – утвердить свое «я» в самоубийстве  (это   поставлено  в центр  при экранизации).  Значительно важнее  стремление  Ипполита   отразить  в своем  письме  совсем уж странные эпизоды своей жизни, когда он  сознательно    о т с т а в л я л   свое  «я» — когда   вел  себя  как последний  идиот.  И вот к каким откровениям он приходил при этом: «Единичное добро останется всегда, потому что оно есть потребность личности, живая потребность прямого влияния одной личности на другую».

  Сам   Лев Николаевич Мышкин никогда так четко не  высказывался,  пожалуй, о своей  жизненной  философии, как сделал это, казалось бы,  безнадежно погруженный в  себя Ипполит. И в его  устах  эта максима приобретает  особую ценность, свидетельствуя, что стремление   каждого  «я» к другому   неистребимо,  инстинктивно.  Эти рассуждения Ипполита относятся к «домышкинскому» времени, это его собственный духовный опыт – он сам однажды принял энергичное и   бескорыстное  участие в судьбе совершенно незнакомого человека,   хлопотал за него и такими  вот словами  убеждал: «Бросая ваше семя, бросая вашу « милостыню»,  ваше  доброе дело в какой бы то ни было форме, вы отдаете часть вашей личности и принимаете в себя часть другой; вы взаимно приобщаетесь один к другому…»

Князь  оказался живым воплощением тайных мыслей  Ипполита. Потому, наверное, и  стал предметом его злых издевок — то, что Ипполитом   лишь допускалось,  вдруг оказалось  рядом...

Седьмую   часть  завершает  свидание  Аглаи и Мышкина.  Заснувшему на скамейке  князю  снится  Настасья Филипповна:  она     манит  князя  за собой,  он идет  за ней, но просыпается от  смеха  появившейся    Аглаи.  Сцена   свидания   воспроизведена  В.  Бортко    почти  без купюр.  Жаль только, что  он  не счел нужным ( или  не нашел возможным) передать      авторскую характеристику Аглаи, где   сообщается,  что   оная   сильно  краснела (то есть лишена  была  возможности  скрывать свое  внутреннее  волнение ),  всегда  очень сердилась на себя за это  и  поэтому «  быстро   переводила свой  гнев  на собеседника». И зная  свою   « дикость и стыдливость», она  обычно   говорила мало,  а если  начинала, то  с необыкновенным  высокомерием. …  В принципе  эту  «пружинку»  поведения  вполне  можно посчитать  несущественной.  Но  она    очень  важна  для понимания Аглаи  даже в  таком графически  точном  исполнении, которое  продемонстрировал  Ольга  Будина.    Эта  особенность ничего  не определяет  по существу,  но в поведении  юной  женщины  может  сыграть   такую же роль, какую играет, скажем, не напудренный  по забывчивости нос —   стать причиной  н е у с т о й ч и в о г о   поведения.  А такая   неустойчивость в    сложнейших коллизиях, что  предстоят  главным  героям, может   оказаться    решающей.   Нельзя  утверждать,  что  эта   авторская   ремарка    является  ключом  к  дальнейшим  событиям, но  она  важна хотя бы  потому, что   объясняет«стервозность»  Аглаи    —    за ней, порой, всего лишь  плохо  напудренный  нос... 

Неустойчивость Аглаи  подчеркивается  Достоевским   в сцене  на  скамейке постоянно, и В. Бортко   старательно переносит  на  экран    все   перепады состояния  Аглаи  ( от  дружеской  доверительности  до   вспышек   гнева ).  Она   предлагает  князю быть ее другом,   повторяет свои недавние    лестные  слова о нем и тут же  напоминает о     болезни  его ума, отмечая  при этом, что все-таки  «главный  ум у вас лучше, чем у них у всех».Говорит, что она  хочет  бежать  из дома,  поскольку ей  надоело, что ее все время  выдают замуж и что  вообще  она  отказывается  быть генеральской  дочкой, а  хочет приносить пользу.  И тут же  переходит на Настасью Филипповну, обнаруживая  хорошее  знание ее  отношений  с князем,  требуя  от  князя  признания, для той   ли он   сюда  приехал или   нет.    Князь  в этом  разговоре искренен предельно :   « Да, для нее… Я не верю  в ее счастье  с Рогожиным, хотя…  я не знаю, что бы я для нее мог тут сделать и чем помочь, но я приехал»

Но      ремарка    Достоевского  все равно остается важной, поскольку   настраивает   на  возрастную  неустойчивость    Аглаи.   События романа      несутся  к трагической  развязке после   активного появления    Аглаи, не потому только, что    она   слишком погружена в себя    (в этом отношении  она намного  превосходит  Рогожина, эгоизм  которого  бесхитростен и  естественен,    у  Аглаи  он  еще и укреплен — самосознанием ), не потому  только, что  она  «хладнокровный бесенок» и «злая, злая, злая», а  потому что  Аглая    слишком     юна    для  такой мировой  коллизии, как «князь Мышкин –Настасья Филипповна».  Устами  и   поступками «младенца», таким образом, повернут к трагическому  концу сюжет романа — здесь Достоевский   ювелирно  точен.

 С    н е н а в и с т ь ю    выслушает  Аглая    последние   слова  Мышкина.  Рогожина искренность  князя усмиряет. У Аглаи   вызывает  ненависть. …Так ведь  речь идет о сопернице.… Ну  а там — говорит   соперник; и там реакция не истерика,   а нож…

 Дело, конечно, в другом.  И  при всех  исключительных качествах   князя  его влияние     не  мыслимо   без   ответного отклика.  Рогожин  любит  Настасью Филипповну  страстно  и беззаветно.   Он   сам для  себя  в этой любви —  ничто, он   сам как бы  перестает  существовать  в ней;  потому  и зарезать может  (  это, как показалось,   В. Мошкову   и  удалось выделить   в Рогожине, особенно  в   финальной  части ). То есть  он    человек     отклика — это  доказывает  его   великая  любовь.  Аглая   же   любит  себя  в  Мышкине  —  свое        отношение   к    нему, и  при всей энергии  своего чувства она, в общем-то,  вполне  равнодушна.  Она   откликается   не на  князя,  а на свое  отношение к князю.  Поэтому  он   бессилен. Поэтому — перед ним  стена.

Из  разговора   с Аглаей    становится  ясно, что   в  какой-то  момент   князь   отступился от Настасьи  Филипповны:  « Я ее очень любил, но потом она все угадала…Что мне только жаль ее,  а что я… уже не люблю ее»…  Разводя  свою любовь   с   жалостью, князь,  похоже,  и  отдаляет     Настасью Филипповну от себя. И    упрощает      не только свои   чувства к  ней, но и свое  понимание ее.  Он перестает видеть   в ней  искреннее и  глубокое     стремление   принять  другого    человека   как самою  себя. Он, как все, как   многие,   видит в этом стремлении лишь болезненную тягу к страданию.

«Эта несчастная женщина глубоко убеждена,  что она павшее, самое порочное существо из всех на свете…Она бежала от меня…Именно чтобы доказать только мне, что она низкая…В этом  беспрерывном сознании позора для нее, может быть, заключается какое-то ужасное, неестественное наслаждение,  точно отмщение кому–то»…

  Нет, он не  теряет и здесь присущей ему глубины. Но   это   не мышкинская, а  какая-то иная — бессердечная глубина.

  В   этом  своем  отстранении   князь     утрачивает способность к рефлексии высокого порядка  –  он  перестает выставлять отрицательные  оценки оценкам своих намерений и, возможно,   вполне     доволен     собой. Он  не утрачивает желания пожертвовать собой ради Настасьи Филипповны, быть с ней: « Бог видит, Аглая, чтобы возвратить ей спокойствие    и сделать ее счастливою,  отдал бы жизнь мою, но… я уже   не могу любить ее,  и она это знает.… В своей гордости она никогда не простит мне любви моей,  —  и мы оба погибнем …». Но теперь для него это, похоже,  всего лишь рациональный жест,  а не движение души. Точнее в большей степени жест,  чем движение.  Сумевший когда-то   в одно мгновение раскрыть пред Настасьей Филипповной  ее суть,  одаривший   ее возможностью почувствовать сладость сопричастности другому,   он вдруг отстраняется от нее,  переставая  понимать, что с ней происходит….

И   объяснить   все   это  можно, наверное, лишь   усталостью.

 

                              Часть    восьмая

 

  Три  письма, которые написала  Настасья Филипповна   Аглае и выдержки из которых приводит  Достоевский (В. Бортко  еще  больше  сокращает  эти  письма  и, кажется,   теряет при этом   некоторые  важные нюансы ), достаточно   полно передают        отношения  Настасьи Филипповны  и князя  до  вторжения  в них  Аглаи.   Письма   кажутся   князю  похожими  на   сон: «Да, конечно, это был сон, кошмар и безумие. Но  тут же заключалось и что-то такое, что было мучительно-действительное и страдальчески-справедливое. Что  оправдывало и сон, и кошмар, и безумие».  Но очевидно, что   «безумием»  Настасьи Филипповны князь в своих мыслях о ней определенно  от чего-то защищается — она   ведь безумна  так же  и в том  же,   как   и  в  чем  безумен  он …

«Я не рассудком  дошла до того, что вы совершенство; я просто уверовала. Он о вас как о свете вспоминал.…Для  меня вы то же, что и для него:  светлый дух …Вы одни можете любить  не для себя самой, а для того, кого вы любите. И как горько было бы мне узнать, что вы    чувствуете из-за  меня стыд или гнев. Тут  ваша погибель:  вы разом сравняетесь со мной.…Вы невинны и в вашей  невинности  все совершенство  ваше…»

Эти,  и в самом   деле  очень  далекие от нормы и  обращенные к Аглае, слова  Настасьи Филипповны, обретают норму лишь постольку, поскольку «он»  в этой  фразе  —  Лев Николаевич  Мышкин. Своим появлением   князь разбудил в этом  чистейшем  существе    нечеловеческую  требовательность  к себе. А   безгранично  критическое отношение Настасьи Филипповны к  себе   есть не что  иное, как  вымеривание себя    неким идеалом. И вдруг этот идеал является  пред ней: Аглая,… совершенство. Оказавшееся  таковым  лишь потому,  что   истинное    для нее совершенство— князь— когда-то потянулся  к  Аглае, как  к свету… Здесь нет  и намека    на самоунижение —Настасья  Филипповна      отрицает саму  возможность  его.   Она   утверждает, что   не способна     и  к   «самоунижению от чистоты  сердца».  И прямо  говорит, что соединить   Аглаю  с князем   она  хочет  исключительно  для  себя   — «тут  все  разрешения  мои»…. 

  Даже  великому Льву  Николаевичу Мышкину  не дал  Достоевский   возможности увидеть в этих письмах  Настасьи  Филипповны   того, чему   князь сам научил  ее  когда-то— самоунижения     от    чистоты    сердца.  Она, его лучшая,  талантливейшая  ученица, ученица, которая    пошла     за ним, показалась  ему   безумной. 

     Но  каково это     идти-то  за ним … 

     И   что  можно  было здесь ожидать  от «холоднокровного  бесенка»…

 Но    свою  ученицу в Настасье  Филипповне   Лев Николаевич  Мышкин   все-таки  признает. Чистоту     сердца   как раз  и  увидит.   В ее стоянии пред ним — на коленях  на ночной  дороге, огибающей  павловский  парк. В  смертельном  вопросе ее: « Ты   счастлив?..»  Если   не признал  -   не закричал бы « с беспредельной  скорбью» в  ответ на тот же вопрос, повторенный  Рогожиным:  «Нет, нет, нет…»»

 Смиренно   внимающая ему, стоящая  пред ним  на коленях, полностью отрекающаяся   от  себя. …  Такова  Настасья  Филипповна   пред     роковой   встречей.

   А что      Аглая?… 

Обыграв   князя  в  шахматы, она  долго стыдит и смеется над ним. После     реванша  князя в карты устраивает сцену, которая  заканчивается истерикой  и отказом   князю от   дома.  Но  через   полчаса   посылает  ему  приглашение  к визиту. …   Но князь и не подозревает, какое      у  н и ж е н  и е   предстоит ему  пережить   по приходе  в дом Епанчиных …

  Допрос, который   устраивает Аглая  князю, даже   по меркам  нашего  века  выглядит     непристойным.   Может быть, она  сводила  счеты  с князем  за  Настасью Филипповну, за ту  тайну,    которая    была  в  их отношениях  и  которую Аглая не могла не почувствовать и по письмам соперницы  и по разговору  с князем? Может быть и  сводила... Но возможно,  и что    все поняла  — все вписалось  в ее  представление  о нем.  Но верить     отказалась и задумала   выяснить, а есть ли  предел, за которым  князь  перестанет   быть    Львом Николаевичем   Мышкиным, за которым    и  для     него      невозможно  самоунижение   от  чистоты  сердца   …

Нужно отдать  должное  Ольге  Будиной  —  она, несомненно, справилась с ролью  Аглаи, наверное, одной из  самых  сложных  женских  ролей  в  русской  классической  литературе. Ей   удалось  провести  свою героиню по лезвию  ножа и уберечь  от обеих   крайностей —   и  самовлюбленной   поверхностной   шалуньи, и  расчетливой бессердечной капризницы. Она  сыграла,  в общем-то,  по Достоевскому  —  именно хладнокровного   бесенка: обе  крайности на лицо, но ни одну  из них в  чистом виде   не увидишь —  актриса  искусно смешивает их. Хотя  нельзя  не заметить, что порой   шалуньи   чуть  больше чем  требует  ситуация.

Князь выдержал это  испытание. И   жив остался,   и с ума не сошел.   И  говорит  ей  то, что  сказать в таком положении может один  только   Лев  Николаевич Мышкин: «Я вас люблю, Аглая  Ивановна, я вас очень люблю; я одну  вас любою и…не шутите, пожалуйста, я вас очень люблю»…. Не выдержавшая напряжения  игры   Аглая срывается  в  хохот,  но и это  не может смутить  его     чистого  сердца :   «Я вижу, что Аглая Ивановна надо мной смеялась…»

Евгений  Миронов  играет    Мышкина   безупречно. Но есть  несколько  сцен, где  игра его   достигает  высоты,  когда  бессмысленными  становятся любые  оценки   — когда  эпизод,  а то и одна   фраза   способны  вместить  весь  образ.  Таков  он  и здесь —  надо  видеть, как  говорится  эта ничего, в общем, не значащая  и самая  обыденная  из обыденейших  фраз…. Сыграв эту  роль  Евгений  Миронов, вне всякого  сомнения,  стал  национальным  достоянием.

Отсмеявшись, Аглая выбежит из гостиной   и будет  обливаться счастливыми  слезами на груди  матери,  а потом бросится   с извинениями    к князю: «Простите  глупую, дурную, избалованную девушку.…  Если я осмелилась обратить в насмешку ваше прекрасное…доброе простодушие, то простите меня  как ребенка за шалость; простите, что я настаивала на нелепости, которая, конечно, не может и меть ни малейших последствий»….

Ольга  Будина   прекрасно сыграла  все эти переходы.  Но  сцена  в целом сведена ею  к … укрощению Аглаи(  свершилось: милая  шалунья  обуздана). Однако, не так  здесь все просто.  Даже если конец   этой  фразы (о нелепости) в экранизации  не обрезан (увы, не помню),  то   уж точно  — не обыгран, не откомментирован.  В то время как слова  о нелепости (Аглая  имеет в виду  разговор  о сватовстве  князя)  всполошили все  семейство  Епанчиных;  и они утешают  себя  тем, что князь, кажется,  этих слов не понял. То есть   забава  не закончена,   Аглая  лишь отыграла назад, вполне   искренне  раскаивается, но  останавливаться в своих опытах над   князем, кажется,  не  желает. И точнее всех,  наверное, передает    состояние   Аглаи   ее мать: « Так и глядит, глаз не сводит; над каждым – то словечком  его  висит…а скажи ей, что любит, так и святых вон  понеси!».

Какая-то  запредельная, совершенно  не женская  сосредоточенность   на  себе,  когда даже собственная    влюбленность воспринимается как  покушение  на свое «я».   И это в 19 веке. Может  быть, все   от  тех запрещенных  книг(она  хвастается, что  все перечитала ), которые  проглочены по причине возраста   не жеванными,  и  Достоевский,    напуская  на своего  князя этого    очаровательного  монстрика,  просто  предупреждает об опасных последствиях механического  накачивания    информацией —любой…  Но, пожалуй,  ближе  к истине  другое: лишь  полностью    принадлежащий  ей   князь  мог бы  успокоить ее  —позволить    все- таки   простить     себе свою  собственную   влюбленность.… Но ведь на такого  князя Аглая, скорей  всего, и не обратила бы  внимания….

   Достоевский же охотно   допускает, что  князь не  заметил  слова  о нелепости и, может быть,  даже   о б р а д о в а л с я    им.  «Бесспорно, для него составляло  уже верх блаженства  одно то, что он опять будет беспрепятственно приходить к Аглае, что ему позволят с нею говорить, с нею сидеть, с нею гулять, и, кто знает, может быть,  этим одним  он остался бы доволен на всю свою  жизнь!»

                        Часть    девятая

 

 Родители,  кажется,   поверили  в серьезность  намерений  их—  во  всяком  случае,  устраивают  для  князя    грандиозные  смотрины.  Аглая   принимает  это  намерение   с раздражением и еще  больше раздражается, когда князь  спрашивает, уж не боится ли  она, что он   «срежется»   на  смотринах:  «…Отчего мне бояться за вас, хоть бы вы… хоть бы вы  совсем осрамились? Что мне?».

А  князь, действительно, срезался. Весь  вечер «захлебывался от прекрасного  сердца»   и  захлебнулся в конце концов.

 Его растревожило      упоминание имени Павлищева.    Известие же  о переходе бесконечно   почитаемого  им    благодетеля  в  католицизм  вызвало  совершенно  неожиданную реакцию.   Ни  в одном  эпизоде, ни по одному  поводу князь    Мышкин  не  высказывался  с такой  непримиримоcтью. Никогда  и ни в чем он  не  проводил  таких  резких границ.  И  если это  теперь  произошло, и  вечно   отходящий  в тень,   вечно отступающий князь    бросается   в  лобовую  атаку, то объяснить это    только  нервным  перенапряжением   невозможно. Последнее  здесь, может быть,    вообще ни при чем,  просто   князь вдруг ясно почувствовал:    спокойствие,  с которым   в с е м и был принят  переход Павлищева («светлый  ум,  и христианин, истинный  христианин»)   в католицизм,  есть покушение  на  основы  мира.   И на  его  собственную  основу— на   дарованную ему   способность  к самоунижению от  чистоты  сердца.  Он бьется  здесь  с ветряными  мельницами, он  защищает   в  своих восторженно-сбивчивых  речах, которые не находят отклика  ни в одном  из присутствующих и которые     кажутся    всем преувеличительными, избыточно чувствительными,    свое   право     быть  тем, кто  он   есть.   И  в частности,  свое роковое      завтрашнее   колебание  между  Аглаей  и Настасьей  Филипповной….

 Князь  Мышкин не  случайно « вскипел»    именно по поводу  проблемы  «православие –католицизм». Придет  время, и  Достоевский  в «Легенде  о Великом  Инквизиторе» выскажется  на  эту  тему  с исключительной  силой.   Сейчас  он  говорит  без   метафор и аллегорий— простодушно, бесхитростно, по-детски непримиримо:

«Католичество –все равно что вера нехристианская…. Католичество римское даже  хуже самого атеизма ….Католицизм ….искаженного Христа проповедует, им же оболганового и поруганного   ….И  социализм  порождение…католической  сущности…Он тоже…вышел  из отчаяния, в противоположность католичеству  в смысле нравственном, чтобы заменить собой потерянную нравственную  власть религии.…Надо, чтобы воссиял в отпор  Западу  наш Христос, которого мы  сохранили и которого они не знали…»

Для  собравшегося   общества     эти  слова —  бестактная  выходка. Настолько несуразная, что  даже   разбитая     князем ваза,   не производит никакого  впечатления. Но  очень странно  смотрит  на  него  в  этот  момент Аглая.…  Достоевский  выхватывает   этот   ее   взгляд, взгляд в  минуту искреннего  любования тем, кто принимается ей  в  мире, как прекрасное: « В глазах  ее совсем не было ненависти, нисколько не было  гнева;  она смотрела на него испуганным, но таким симпатичным  взглядом…»

 

Но это было, похоже,   все   то же  любование  собой—сумевшей  оценить   князя.  Потому  что  уже  на  следующее утро она «холодно и заносчиво»  отрежет:  «Я никогда в жизни не считала его  моим женихом. Он мне такой же посторонний  человек, как  и всякий», что до чрезвычайности расстроило  Лизавету  Прокофьевну, которая таких  слов  от своей дочери  не  ждала:  « Я  бы тех всех  вчерашних прогнала, а его оставила, вот он какой  человек».

 Достоевский комментирует  эту реплику, как  несправедливую — потому  что «уже  все было решено  в голове Аглаи; она  тоже  ждала своего часа, который  должен был все решить…». Но это, конечно, не оценка,  это — напоминание о      напряжении,  в  котором  пребывает Аглая,  задумавшая    испытание  князя прямым  разговором  с Настасьей  Филипповной...

  Сцена  этой  встречи  сделана  в экранизации безупречно,  и стала  тем, чем является  в романе— его   смысловым  и эмоциональным  центром.       Здесь   сошлось  практически  все.  И  практически  все  здесь же  разрешилось. Без этой  сцены не было бы  в национальной литературе, а теперь и кинематографе,   Настасьи  Филипповны, Аглаи Епанчиной, Парфена  Рогожина. Да  и князя Льва Николаевича  Мышкина  тоже,  по существу, не  было бы.

Аглая  начинает  с  упреков: « Вы  не  могли его  полюбить, измучили  его и кинули. Вы  потому его не могли  любить, что…себялюбивы  до… сумасшествия.…Вы…могли  полюбить только один свой  позор…» — он  же «давно уж  вас не  любит… даже воспоминание  о вас ему   мучительно…».  Она  впервые открыто говорит о своей  любви к  князю:  «… всякий, кто захочет, тот и может его обмануть, и кто бы ни обманул  его, он потом  всякому  простит, и вот за это-то я его и полюбила». И требует объяснений:  «…по какому  праву  вы вмешиваетесь  в   его чувства   ко мне…  Кто вас  просил  нас  сватать?…Вам  просто вообразилось, что вы  высокий  подвиг  делаете   всеми этими  кривляниями »…

Обескураженная таким  напором Настасья  Филипповна почти   все время  молчит,  и только, когда тон  Аглаи     становится  невыносимо  издевательским,  наносит  свой     удар:

«Вы боитесь меня.…Вы  хотели  сами  лично удостовериться: больше он меня, чем вас любит, или нет…   Ну возьмите же ваше сокровище…,берите  его   себе, но  под  условием:  ступайте сейчас же прочь!…»…

И тут же   с переходом на  «ты»:

 «А хочешь,  я сейчас при-ка-жу …, и он тот час же бросит тебя и останется при мне навсегда,  и женится на мне»…

Лишь  на   какое-то время  хватает  у нее   сил  оставаться  собой – новой   собой: ее  сдержанность   в  начале  разговора … ее   неуверенные,  сбивчивые   реплики.… Но   затем она просто  бросается защищать  себя,   разя с  той силой, на которую только способна   отбросившая  все  условности  женщина.

«…Я, чтобы только   тебя  развязать, от тебя  убежала, а теперь не хочу! Зачем она  со мной как с беспутной  поступила? Беспутная ли я, спроси у Рогожина, он тебе  скажет. Теперь, когда  она опозорила  меня, да еще в твоих глазах, и ты от меня  отвернешься, а ее под ручку  с собой  уведешь? Да  будь  ты проклят после того за то, что я в  тебя  одного  поверила …»

 « Если он сейчас не подойдет ко мне, не возьмет  меня и не бросит тебя, то бери же его себе,  уступаю, мне его не надо!»

Это – крик  пораженного насмерть…. В этот момент  рушится  мир  ее — все,  что  открылось  для нее  благодаря князю,   выстроилось в ней после  встречи с ним. И князь не может не почувствовать этого—  с «мольбой  и упреком» обращается он к  Аглаи, указывая  на  Настасью  Филипповну:

«Разве это возможно! Ведь она … такая несчастная!» И… столбенеет под страшным, полным «страдания  и бесконечной  ненависти»  взглядом Аглаи … Бросается к ней,  но уже  поздно…

Это мгновенное колебание князя –  неизбежное  его колебание – решило все:  и судьбу главных героев романа и судьбу самого романа. Не будет преувеличением сказать,  что ради этого мгновения роман,  может быть,  и написан  Это мгновение и перекидывает мостик от фантазии Ф.М. Достоевского на тему  идеального героя к реальности,  к миру.

 И,  конечно же,  не «головные убеждения» руководят здесь князем, а единственно —  душевный порыв. Который и для него самого, может быть, неожидан.   Этот – «идиотический»  - выбор князя  Льва Николаевича и есть единственное,  чем может развязаться любовный узел  этого  романа.    Нормальный, реальный выбор?… Но тогда князю, как художественному образу,  конец. Значит,   остается  «идиотический» и  — немедленно следующая за ним трагическая  развязка.

 

              Часть  десятая

 

Роман, можно сказать,  завершен. То, что  еще произойдет (подготовка к венчанию Настасьи Филипповны   и князя, ее  побег почти из-под венца, рогожинский  нож,  пущенный-таки в дело   и убивший Настасью  Филипповну, судя по всему, спящую —    расчетливо  и бескровно ) почти   ничего  не   добавит  к тому, что  нами уже  понято  о князе  Мышкине, Настасье  Филипповне,  Аглае.  Князь  будет  вести  себя  так  как и должен :   тихо  и кротко  взирать на Настасью Филипповну и  терзаться,  искать  встречи   для  объяснений с Аглаей.   Случившееся  так  и останется  загадкой   для  всех. И   версии, которые будут  разноситься  в слухах (Достоевский  вполне  намерено  приводит  несколько    жемчужин  общественного  творчества  такого  типа:  «молодой  человек,  хорошей  фамилии, князь, почти    богатый, дурачок, но демократ  и помешенный на  современном  нигилизме…,почти не умеющий говорить по-русски, влюбился  в  дочь  генерала»  и   т.д  ),   и    искренне негодование  людей из  окружения князя,   здесь так же  далеки от истины, как  и вполне  рациональные  суждения  Евгения  Павловича. Он пытается   выстроить  «фундамент  всего происшедшего»: «врожденная неопытность», «необычайное простодушие», «феноменальное  отсутствие  чувства  меры», «огромная… масса  головных убеждений, которые  вы, со всей необычайною честностью  вашею принимаете  за  убеждения  истинные, природные  и непосредственные».     Но ведь   этот «фундамент»  есть не что  иное, как  поведенческий  идеализм:  стиль общения  с другими, который  исходит  из   презумпции    добрых, светлых  и благородных намерений  в  поведении    человека  —  христианский, евангельский, если разобраться,   принцип.   Евгений Павлович  и пытается (причем  убедительно —  князь  все  время соглашается  с его  доводами )     внушить   ему, что на  таком фундаменте   жить нельзя.    Князю это понятно (потому он  и соглашается). Но  ему  понятно  и  другое   — нельзя жить   и     б е з    этого  фундамента.

То, что  Настасья Филипповна, разглядев в толпе Рогожина, бежит к нему с криком:  «Спаси меня», ничего нового  к ее образу не добавляет — она не может  не  сделать этого, она  должна  искать   спасение от шага, который перечеркнет все  родившееся в ней. Пусть   даже  этим  спасением  окажется  рогожинский  нож.

  В. Бортко  несколько   с м я г ч и л     сцену     у  тела  убитой  Настасьи Филипповны—у  Достоевского  вошедшие в  комнату  находят           двух     безумцев:  «По крайней мере, когда, уже после многих часов, отворилась дверь, и вошли люди, то они застали убийцу в полном беспамятстве и горячке. Князь сидел подле него неподвижно на подстилке и тихо, каждый раз при взрывах крика или бреда больного, спешил провесть дрожащею рукой по его волосам и щекам, как бы лаская и унимая его. Но он уже ничего не понимал, о чем его спрашивали, и не узнавал вошедших и окруживших его людей». Но, В.   Машкову  все-таки удалось передать это,  близкое  к    безумному, состояние  Рогожина.   Во  всяком   случае,  именно в  десятой     части Рогожин  окончательно, и далеко, выводится  из разряда примитивных  злодеев  и становится   трагической фигурой романа —  вслед  за  Мышкиным  и Настасьей  Филипповной.

 

 Деятельный идеализм     в реальной жизни   непременно должен  быть   уравновешен  — безжалостным убийством,  сумасшествием…. Так разрешает Федор Михайлович   Достоевский эту труднейшую по его словам на свете задачу: « изобразить положительно прекрасного человека». Автор экранизации     пытается, видимо, полемизировать  с  жестким финалом   романа, когда  приводит к Мышкину   Лизавету Прокофьевну,  которая  как бы  говорит от лица  всех:  «прости нас».  И князь своей  последней улыбкой  прощает…(Я  благодарен  М. А., обратившей  мое  внимание  на  смысл последней  сцены  экранизации ).

 

«Князь только прикоснулся к их жизни…Но где только он ни прикоснулся – везде он оставил неисследимую черту.».

И очень  хочется   верить,  что,  как   ни  старались   наши  рекламные   порушить  впечатление,  расстроить  душевное  состояние, которое    оживало    —          возрождалось   под  действием  фильма,  князю  Льву Николаевичу  Мышкину     все-таки удалось оставить неисследимую      черту  и  у  тех, кто  не пожалел  десяти  часов   своего времени   в середине  мая 2003  года.

  

                    Вместо   заключения

  «Идиот», как  известно,   имел  на ТВ  исключительно высокий рейтинг. Более того,  люди бросились  в  библиотеки  — перечитывать. Страна   показала, что  она не  сломлена,  верна  своим  духовным  традициям и готова  к отпору. Конечно, у нашего практичного  президента  могут  быть    серьезные    основания  для   столь сдержанной  реакции  на  предложение директора  «Мосфильма»   хотя бы   частично   чисто  административными  мерами ограничить  заокеанский  разбой на нашем   кинорынке. Возможно, что  вопрос  просто  не вызрел, и у президента  нет  уверенности, что  сегодня наша   элита   не расколется, а в массе  своей  поддержит   элементы  общественного   регулирования  в сфере  культуры. Возможно, президент, учитывая особенности своего  послужного  списка, не  желает  в приближении выборов делать  какие-либо  резкие  шаги,  покушающиеся  на либеральные   ценности.  Но становится на  сторону  шахназаровского  таксиста  — сегодня, увы,   уже     не   лучший  предвыборный ход.

        Потому что   В. Бортко  уже  экранизировал «Идиота».

        Потому  что страна  с благодарностью и надеждой  приняла  эту работу…