О   повестях, написанных  классными   рассказчиками.

   Увы,  но  писать время  от  времени  что-нибудь  о   современной    русской  прозе   вошло   у   меня   в привычку,    но   я   уже давно     читаю  только  рассказы   -  вероятность  напороться  на   очевидную  неудачу,   конечно,  выше, но  и  преимущество  есть:  не  так   жалко   потраченное  время. Последнее  время,    все  из  тех  же  соображений,     ограничиваюсь ( в  основном) длинным  списком премии    имени   Казакова. Но  вот незадача   - за  2012 год  Казаковка   не  присуждается...   Вот  и  пришлось  сделать  шаг    к  более   крупной   литературной   форме,  но  с  оглядкой  на  рассказ    -  остановился   на   известных    мне  и  ценимых  мною  рассказчиках,  пишущих   повести...  Анна  Матвеева, Георгий  Давыдов,  Максим  Осипов, Николай   Кононов....   Имена    среди  русских  рассказчиков  известные -   все   они, если  не   лауреаты, то  по  крайней мере   дипломанты  Казаковки.

          1 1 1.  Николай Кононов. "Quinta da Rigaleira"

  Начну  с   повести  "Quinta da Rigaleira"

(http://magazines.russ.ru/znamia/2012/7/k4.html).  Ее  автор,

Николай  Кононов,  последний (  2011 )  лауреат  премии  им.  Казакова -  за  рассказ  "Аметисты".   Мне  этот  рассказ  не  показался  лучшим  рассказом   2011  года,  и  я  попытался   объяснить  - почему  (http://vsurikov.ru/clicks/clicks.php?uri=2012/2012l0314kaz2011.htm   ).   У  меня,  действительно, сложилось   впечатление,  что  автор  "Аметистов"  недооценил  те  сложности-риски,  которые    появляются,   когда  в  сюжет встраивается   предельный    тип.     Чтобы  подтянуть  его  до   уровня   типа  художественного,  необходимо   предельно драматизировать    бытие    такого  героя.  Не  удастся  драматизировать -   ничего, кроме  любопытства  (  и  по  преимуществу  нездорового ) этот   тип  у   читателя   не   вызовет. Мне  показалось,  что   Н.Кононов в  том   своем    рассказе такую  попытку  предпринял.  Хотя,  конечно,  было  ясно,  что   история выведенной  в  рассказе  фурии,  как    драма,   может  быть   воспринята лишь   внешним  наблюдателем.      Сама  же   кононовская   фурия благополучно   отгораживается  от  такого  созерцателя   парой-тройкой   хлестких  фраз  и    пребывает в  состоянии   абсолютного  спокойствия  -  собою   и  своим   местом  в  мире она    полностью    довольна.

Все  это   теснило    текст  Н. Кононова     в  область  фельетона.  Повесть   же  "Quinta da Rigaleira"      оппозицию   "художественный   текст   -   фельетон"  разрешает    в  пользу    фельетона   уже,  на  мой  взгляд,    безоговорочно.

Если  исходить   из  представлений  классических,   которые хотя  и отступили ныне  на  задний  план,  но    сущностными   быть  не  перестали,  и  считать,   что   даже  в   эпоху  Пелевина - с - Быковым    художественная  литература      по-прежнему  является    не   только   закутком  для  самовыражения,     но и  средой  для      специфического (  в  образах )  моделирования  реальности,  то  проблематику   художественного  творчества     вполне  можно   передать    словосочетанием  самовыражаясь -  моделируй...  Обе  крайности  (  и  самовыражение  для  самовыражения   и  моделирование  ради моделирования)   -  за пределами      художественного творчества. Последнее   требует  своего  рода   синтеза:  не  покопавшись  в  себе  не  выстроишь    модели, способной  заинтересовать  кого-либо,  кроме  близких;  не  будешь  откопанное в  себе  примирять  к  другим(  не  будешь пытаться   строить модели)  -  до  конца  никогда     и не  выразишься.

  Понятна  в  связи  с этим   пустота  всяких слишком  уж  темпераментных претензий  на   некое  индивидуальное     видение  мира.  Его  значимость  заканчивается  за  окном  твоей  квартиры,  за   дверцей твоего  авто.  Я  так   вижу...    Тоже  мне  аргумент.   Мне  это   твое  видение...   И  пока  я     не  увижу  в нем   что-то  свое,  оно   таковым  и  останется.

   Конечно,   когда   человек  два  слова  связать  не  может  и   к  тому  же   путает     падежи,   от  него  таким  образом   можно отмахнуться.  Даже  в  том  случае,  если  он  возглавляет   ВАК.  А  если  у  него  почти  абсолютный  литературный  слух  и  фальшь   неоправданного сближения  двух  слов  он    чувствует      за   три  страницы....     А  если      тривиальное   самовыражение     подано  в    замечательной,  восхитительной  оправе...   Разве  не  возникнет  здесь  иллюзия.   У читателя,  что  то  частное,  что  в него  закачивают,    обладает     всеобщей  значимостью,  ибо  красиво,  благозвучно,  вдохновенно.  У  писателя  -  да,  я  так   вижу  и     то,  что  вижу,  могу  выразить   так,  что  вам  ничего  не  остается,  кроме  как    согласиться  со  мной.  И  потому идите-ка   вы  все  куда  подальше со  своими   рациональными  конструкциями... 

  Синтеза,  соединения    двух    названных крайностей   в   повести   Н. Кононова, похоже,   не  произошло.  Возможно,  поэтому  так  трудно  избавиться  от   въедливого  ощущения, что  автор   сводит   с  кем-то  какие-то  давние, а  может  и  не  очень давние,    счеты.    Ощущение  настолько  устойчивое, что и  "Аметисты"  на  фоне   повести   предстают    в  таком   же качестве -  классное,  на  высочайшем  изобразительном  уровне  исполненное  сведение счетов  с  каким-то  совершенно  конкретными,  а  для  узкого  круга   вполне  узнаваемыми,  людьми.

   Николай  Кононов     в  этой  свой   повести,    да  и  в  премиальном  казаковском  рассказе,   остановился, похоже,  на   стадии   отчета.     Но   если  в  рассказе   были   признаки,     указывающие  на  то, что, нет,  - он  не  остановился,  то  в  повести    такие признаки  не   просматриваются.

Жалко, что  такое  литературное  дарование     так    упрямо  противится  тому, чтобы  стать  и  художественным    дарованием.

 Хотя,  конечно, можно допустить  и  следующее: дарование   Н. Кононова   является   по  преимуществу  сатирическим     и  в    повести   он        ставил  перед  собой    вполне  конструктивную   задачу    смоделировать   некий   "  метафизический  очаг"  (  хозяйка   квартиры,  описанной  у Н. Кононова  чем-то неуловимо  напоминает     фурию  из  "Аметистов",  а  ее  Туся  -  второго  аметиста ),  некое  опять- таки  предельное  образование,  одно  из  тех,  что  так  популярны   сейчас,  когда      практически  все   ценности порушены,  и  каждая  группа  единочувственников    строит   своё  трансцендентальное    из  первого  попавшего материала. Из  всего,  что  попадет  под  руку:    смешливость  президент-премьера,  в   частности,   -   чем  не  материал...

 Но и    такая  задача,  если   она  ставилась,  осталась  не  решенной.  Смрадная атмосфера   метафизического очага  передана  с  таким  мастерством  (  все  от  самого  очага  до  самых  дальних  подступов  к нему    напитано   смрадом ),  представлена  в  такой  полноте, что    не  остается   в  душе   читателя места     даже  для минимального  сострадания.  Слепящий  блеск  литературной  одаренности  и  здесь  оказывает  автору  дурную  услугу.  Слишком  ярко,  слишком  впечатляюще  подано  частное,  единичное -  на  него-то   и    замыкается читательский взгляд.  И  удерживает   текст  в  рамках  фельетона. 

Эталонный, металлизированный, холодный  сарказм. Отстраненный     предельно. Настолько,  что  в  качестве впечатления  от  текста остается   лишь   величественная,  как   памятник  Ельцину  в  Екатеринбурге,  фигура     автора, возвышающаяся   над    метафизическим  очагом  им     описанным  да  и вообще  над  всем  бытием.  

Страсть,  чувства- всё  уходит  в описания,  здесь  автор  неподражаем  и  вдохновенен. Да,  он   безразличен  к  тому,  что  описывает.  Но  как    пылок,  активен  в  выборе   красок,  словосочетаний,  отдельных  слов.  Что  -  отброшено,  все   -  в  как.  Предельный,   высококачественный   эстетизм.  Причем,   здоровый,   рациональный   в  отличие,   скажем,  от     золотушного,  испитого   сорокинского.  Жалко  только,   что  он   замкнулся     в  некой   форме  и  топчется в  этом,   им же  созданном  загоне.  Красиво,  но  топчется.

Прошу  не  воспринимать  все  написанное,  как неконструктивный  выпад  против  автора.  Я вижу   его  литературную одаренность и  очень  высоко  ее   оцениваю.    И  чтобы  подтвердить это,  готов  допустить: может  быть,    именно  так   и   следовало  сделать и  эту   вещь,  и  тот   премиальный  рассказ.  Если   ставить   перед  собой   чисто  практическую  задачу -  сводить  что  к  единственному:  разрушить  современное  российское  эстетство   изнутри   -    показать,  что   все оно -  почти  как  Quinta da Rigaleira :   " На пустой параллелепипед загородного домостроения были понавешаны все мыслимые и немыслимые аксессуары архитектурных изощрений. Дом в коросте узорочья скрывал переусложненную внутренность, как точеный китайский шар, вместивший в свои тесные недра еще семь таких же, но мал мала меньше. Пустота   и   вычурность"....

     Но,  повторяю,  для  откровенной      сатиры  текст этот слишком      красив,  изыскан..  Для  сатиры же   художественной    в  нем    не  хватает  драматизма.

    Сам  это    текст  в   определенном  смысле   является    Квинта да Регалейрой.  Да  и  шут  с  ним,  казалось  бы.  Но  вот  беда литературное  мастерство   в  сочетании  с  уплощенным,  фотографическим  мировосприятием   превращается   в  огромную опасность,  поскольку рекламирует  в  качестве  нормы плоское зрение. 

                    2.  М. Осипов "  Человек   эпохи  возрождения ",   

                     " Фигуры  на  шахматной  доске".

Своего  рода "Квинте  да  Регалерой"     предстает  поначалу   и повесть   Осипова"  Человек   эпохи  возрождения " (http://magazines.russ.ru/znamia/2011/6/os4.html)  -  изысканные  завитушки  на   пустой   прямолинейной  конструкции...  Хотя   тональность   здесь вроде  бы  иная: ирония    с  определенной   долей   сочувствия. Мол,  то же  мне  человек  эпохи  возрождения...  Надломился  при   первой же  неудаче- распустил   сопли,  начал  стрелять  из   окна  офиса   по  воронам и  дострелялся.

   Однако,   это  первое    впечатление  довольно-таки  быстро  сменяется  ощущением,  что  не  все   здесь   так  просто.   

Диспозиция  приблизительно     следующая.  Современный  и  в  общем-то еще    молодой  предприниматель...  Но с  причудами  -  с      вполне   серьезным намерением   раздвинуть  обступившие  его  коммерческие  горизонты   и  вырваться  на  простор  -  к  ценностям   более  высокого(  идеального)  порядка.  Нанимаются  учителя  -   читаются  лекции  по  истории  и  искусствам...

   Герой   повести  и  в  самом  деле несколько  странноват   - если  не    выпадает,  то  явно   выступает   из   монолитного,  лоснящегося от  самодовольства  ряда  нынешних     безродных     баловней  счастья.      Но  именно   только  выступает.   По  большинству  же   позиций     он   - там,  и   все  его    причуды (попытки      оказаться  над  своей  средой ) -  это не  результат  некой духовной   работы,  а  всего  лишь украшение, изысканные(  по   меркам   его  среды)     аксессуары     благополучного    существования.  Поэтому  все  так  хрупко,  неравновесно.   Запускается   же  процессы  разрушения  в  нем  по  внешним  признакам   вполне  стандартно  -  женщиной.

Погубившая  ( в  конце  концов)  героя  повести  женщина   вполне  обычна  и,  как   таковая,  она, видимо,  мало интересует   автора:  он ею  почти  не  занимается    -  несколько  эскизных  зарисовок    в  разных  ситуациях   и  все.  Для М.  Осипова   она  важна,   видимо,  только  в качестве  механизма, запускающего  трагедию,  внешне  к  тому  же  представленную(  тщательно  автором  представляемую) как  трагикомедия.    Увлечь   эту даму осиповскому    коммерсанту   удается  без   особого труда,  но   она   будет    вести  себя  так,  как будто   это    она  его   и  увлекла,  и  уговорила.  Он  властвует над  ней,  но не  видит  признаков  ее  подчинения. Инициатива их  отношений  в ее  руках. И     это  становится    главной  причиной     разрушительных  процессов,  начинающихся   в  нем.

      Скользнула  бы эта   очередная  его  пассия   мимо,  как все  предыдущие, ему  самому  еще  до  конца  не  ясные  претензии  к  миру  и  к  себе    так  и  остались  бы   незамеченными. И  остались  бы     жить     и  он,    и  случайно  убитая   им  девочка,  и  все   пострелянные   им   вороны.   И  он  -  заматерел  бы    в  конце  концов   и  навечно   впрессовался     в   свой  ряд.

Но  эта  странная,   непонятная     "неприступность"   его  очередной   избранницы  вдруг  что-то  размыкает  в нем -  он  начинает  мучиться.

  Она   покровительствует  ему,  разглядывает  его  со  снисходительным прищуром  -  как    вещь.  И  этим    выводит  его из    равновесия.   Если  в  нем, положим,  время  от  времени  рождается  ощущение    неполноты   своего  существования,  своей  обделенности,    и  даже    пустоты(  отсюда  все  эти  учителя),то    ее  пустота,  скорей  всего,  естественна  -  без  комплексов.    Возможно, что  встреча  с  пустотой  естественной      усиливает   его комплексы.     Ведь естественная,    не  комплексующая,   не  осознающая  себя  пустота всегда  видится  со  стороны  как   сложность.  Своей  естественностью   она  и  разрушает.

  Разрушение   через  утрату  уверенности  в  себе....  Он,  кажется,   чувствует  себя  влюбленным.  Вот  незадача  для  современного    баловня  счастья,    так  незадача...

  М.Осипову   удается    сориентировать  внимание   читателя   в  этой истории  именно  так.  И  это,  особенно  в  наши    времена,   большая   удача,  которая  усиливается  еще и   тем,  что  переживания   героя( и  я  думаю,  вполне   умышленно)  тщательно  рас-средоточены, рас-концентрированы, о- случайнены.     Все  это  в  конце  концов  и  снимает с  названия  тот  иронический   флер,    который     присутствует   в  первом  впечатлении.

 Вполне   возможно,  что  тип, выведенный    в  повести,  и  в  самом  деле     из   некоторой  эпохи   возрождения. Первая,  так  сказать,  ласточка, робкая, случайная   и  обреченная,      время   которой  еще  не  пришло.  Какие-то  смутные желания     заняться   самообразованием....    музыкальные  рефлексии...   недоумения  при знакомстве  с  Ветхим  Заветом...  вспыхнувшее   было  желание   усыновить  неблагополучного   мальчишку ( это  желание  тоже запущено    неудачами    с его  непокорной   избранницей),  наткнувшееся  вдруг  на  совершенно странную  привязанность  мальчишки  к  своему  отцу....и  эти   дурацкие   страдания  от  любви, вполне  разделенной  по  нынешним  меркам и   катастрофически  неразделенной  по меркам  классическим...

Осипов  без   особого напряжения     показывает   робость  и  случайность  -  это  не   самые   сложные   для  художника  задачи.   А   вот   задача   обреченности,  да  еще   в  условиях   той   диспозиции,  что  заложена  в  повести, требует  исключительной  психологической   точности   и  немалого   изобразительного   мастерства.   Но  и  она    решается,   по-моему,    с  блеском.  

    Их  в общем-то   свела  ворона.  Это  она   перевела  его,  ясного  и  понятного  всем и  себе,  в  неравновесное  состояние,  и он, похоже,  отстреливая  ворон,   не  осознавая  это, сводит  с  ней(  с  вороной?,  с  избранницей  ?)   таким  образом счеты. 

В  какой-то  момент (  поездка  на дачу) ему  кажется  он,  наконец-то,  освободился  от   чар.  Тогда  он   и  подбирает  рыжеволосого  мальчика   и решает  было  усыновить  его... Собственно эпизод  с мальчиком -  эхо,  отзвук  его  влюбленности  в  свою    последнюю   -  рыжеволосую - пассию.  

 И это  финал  -   ему неудержимо  хочется  вернуться  в царство  здравого   смысла.  И  это  - конец  затянувшимся набегам   в  эпоху  возрождения...   А   раз  так, то остается  подвести  черту-  герою  повести  под  своими  играми  с   идеальным,  автору  -  под    выстраиваемым  сюжетом.   И  не  просто  подвести, но  и  передать  ту  самую обреченность.

  Обреченность,  она   предопределена, а  предопределенность   лучше  всего передает      случайность. М.  Осипов,  судя  по  всему,  знает   и  о   таком    сближении  крайностей.  И  потому его повесть имеет  именно  такой -  блистательный  и  убедительный   - финал.     

Вполне  случайно    его  подруга   вдруг  попадает в  прицел  его  винтовки,  следящей  за  воронами...  Вполне  случайно  рядом  с  рыжеволосой  подругой  оказывается  ее  черноволосая(  ворона,  считай)  подруга. Прицел  переводится  с одной  на другую,  с  одной  на  другую... Рыжеволосая внезапно  уходит - пронесло...  Но  он  не  в  силах  отложить  винтовку...

"Он не в силах прервать наблюдение за жизнью - праздничной, праздной, паразитической. Все они - консерваторская братия, мальчики Костики, их папаши, народец, пачкающий стены монастырей, - паразитируют на людях, занятых делом.

Праздник внизу продолжается. На месте брюнетки - девочка толще нее, моложе, и ниже, и тоже черненькая. Брюнетка-штрих. Чему они все так радуются? Неужто смешно? Тусуются детки. Всем подавай веселья. Веселья и левых денег. Хоть на виолончели играй, хоть на рояле, хоть пой.

Пора перестать подглядывать за этой бессмысленной жизнью и позвонить туда, где ждут его, - в банк, но происходит ужасная вещь. Изо рта у брюнетки лезет пузырь, бледно-розовый. Парень-виолончелист пробует попасть по нему рукой, девушка уворачивается. А пузырь - растет и растет. Что здесь смешного, уроды? Гадость, жвачка, как та, что прилипла к штанам его позавчера. Скоро пузырь займет уже, кажется, весь прицел. Ну же, лопни! И, не желая никому причинить вреда, он нажимает на спусковой крючок."

Все сделано  М.Осиповым  с  предельной точностью.  Жвачка... Мелкая  флуктуация...Тихое  покашливание,  вызывающее   лавину...  Мелочь, провоцирующая стремительное   обрушения  состояния,  достигшего  предела   неравновесности...  

Обреченность   смоделирована  с  потрясающей   убедительностью.  

     В   повести  " Фигуры  на  шахматной  доске" (http://magazines.russ.ru/znamia/2011/12/os2.html),  при  всей  многочисленности   обстоятельств  и  положений,  зафиксированных  в  ней, главная     идея   проступает  достаточно  определенно.  И  звучит  она   приблизительно   так:  русские   Западу  не  по   зубам -   русских   Америка  не  перемалывает. Во всяком  случае,   не  всегда   перепалывает.  В  общем-то  вариация  на   тему,  когда-то   классно  решенную  в  "Сибирском   цирюльнике".  Может  быть,  сделано  все   не  так   убедительно, как  у  Н.  Михалкова,  но  зато  в   координатах,  совершенно  не  благоприятных  для  этой  темы  -  в  постсоветских.  Чтобы  быть  убедительной  в  них,  она  и  должна  быть,  наверное,  неубедительной  -  скромной,  пунктиром  обозначенной   на  втором плане.  То  есть просто  существовать  -  фактом     своего  существования    и  убеждать. 

Задача   между  прочим  посложнее -  как  всякая  задача,  решаемая  в   эскизах  и полутонах...

    Отец- сын  и  ситуация, когда   у  сына   есть    достаточно  серьезные  основания     порвать  с отцом...  Сын  это  и  делает:  меняет  фамилию,   бежит  в  Америку.  Но  на  похороны  отца   приезжает. 

    Вот,  собственно, и  весь  сюжет.  И он,  как  мне  кажется,  очень  тщательно   маскируется  - упрятывается  в  череду   событий  и  лиц.  Возможно,  с  целью  подчеркнуть  обыденность,  естественность   возвращения  сына  -  представить  его  как      эпизод  в  калейдоскопе  событий.   Возможно,   с  целью   создать  фон  -  заселить   ту   плоскость,  над  которой  торчат  непонятные  фигуры      русских  людей.  Они  противопоставлены   плоскости,  они,  несмотря  не  на  что,  остаются     фигурами     над    этой выутюженной,  отполированной, бесконечной  и   хищной  поверхностью.  Хотя,  конечно же, какие-то   другие  нерегулярности  над  ней  обнаруживаются  -  и  за  океаном, и в Европе  на     долгом,  окольном пути    героя   домой.

  Что-то,  неясное,   с    трудом  выразимое  и  в  высшей   степени  неопределенное   происходит  в  его   душе  на  этом   пути.   Это   не  приезд  на   похороны  -   это  возвращение  Домой,  к семье,  к  корням    -  в  Россию.  Об том М. Осиповым   не  будет  сказано  ни  слова. Путь   в  Москву  его  героя  -  это плотный,  спутанный   клубок  эпизодов, лиц, реплик.    Но    изумительный финал  вычленяет  из  этого  клубка  именно  такой  смысл -  да   он   вернулся    Домой.  И  навсегда.

"Когда закончатся отпевание, похороны, девять дней, и родственники разъедутся, и они останутся с мамой вдвоем, он ее спросит: ты знала?

Она не станет уточнять, о чем. Скажет:

— Знала. С самого начала знакомства с твоим отцом.

А Матвей, как ей кажется, правильно сделал, что поменял фамилию?

Мама кивнет.

— Хотя… — улыбнется грустно, — красивая была фамилия." 

3.  Анна   Матвеева. "Под  факелом","Война"

        На  этом    фоне  - фигуры   не  очень-то  благополучной  русской  семьи   над  плоскостью  благополучной     западноевропейской   цивилизации-   и  следует,  видимо,  оценивать  повесть  Анны  Матвеевой "Под   факелом"   (http://magazines.russ.ru/znamia/2012/10/a4.html).   Не  сравнивать  эти  две  вещи  нельзя,  поскольку   повесть  А.  Матвеевой в  общем-то   на   близкую   тему:  факел-то  не простой,  он  -  в  лапе   у  американской   статуи  свободы  и  именно  под   его  сенью      представлена    в  повести   небольшая(  локальная,  не  претендующая, похоже, на  какие-либо  обобщения )  зарисовка  современной   русской     жизни. 

 Человек,     лучшие  годы  которого  пришлись  на одно из  самых  мутных,  мрачных и  лживых российских  двадцатилетий( запущенное    холопом, сорвавшимся   с  партийной   цепи,   оно  в  свое  время    тем  самым   факелом и  было  благословлено    ) зачем-то   прется  из  России  под  статую  свободы,    вспоминая  эпизоды   собственной  жизни.  И   бежит,  не  дойдя   до  факела каких-нибудь несколько  десятков  метров...

Есть  договоренность,  из  времен  студенческой   юности,  встретиться  под   этой   статуей  через  двадцать   лет  -  совершенно  естественная    для     надежд, которые  были  в  начале    того   двадцатилетия, договоренность.    Намерение героя пересечь  пол-европы   и  океан подпитывается,  судя  по  всему, и  скромными  оценками  собственной  жизни. Но   чем   ближе  он  к  статуи,  тем,  похоже, яснее   для  него бессмыслица  этого   путешествия.

 А.  Матвеева     очень  искусно   мотивирует  этот   разворот своего   героя  -  она  его  практически  никак     не  мотивирует.  Набор  каких-то    случайно  всплывающих  эпизодов  и  впечатлений,  которые  сами   по  себе      ничего  не  объясняют,  но     из  которых       русский    человек    вполне может  сделать  вдруг   вывод  -  не хрена  мне  под  этой   статуей   делать.  Сделает   такой  вывод  и   развернется назад    - к  дому.  В   двадцати    метрах  от   цели и  развернется.  

     Вот  это   тончайшее   состояние   может  развернуться      Анне   Александровне  и   удалось,  мне   кажется,   передать. М.   Осипов  убеждает,  что  его  герой  должен  вернуться  и  вернуться   навсегда.   Анна   Матвеева  каким-то  непонятным  образом   убеждает  в  том,  что герой ее  может  развернуться.  Возможно,   больше  всего        картинками  неустроенности  жизни героя  и   убеждает:  пусть   все  у  меня   не  так как надо,  но  быть лучше  все-таки  там,  и  пусть    в  нескольких   метрах, но  одуматься.   Без   всяких    явных    мотивов.  Точнее  у  каждого  они  будут  свои.  Но  они  непременно  будут - они  не  могут  не  быть.   Русским  под  этим     факелом  не  прижиться..   И  они   еще  побегут   из  под  него   на  всех  возможных  плавсредствах. Как   только  начнет  понемногу  сокращаться   число  ублюдков  в  высших  эшелонах  нашей  власти -  так  сразу  и  побегут.  И   статую  свободы  еще  прихватят  с  собой.  И  стоять ей  где-нибудь  в Парке  культуры,  в  Нескучном  саду, недалеко от той  набережной,  где  когда-то   после  45-го  были  навалены  немецкие   трофеи.

   Мне  кажется,  что   и  Анна  Матвеева,    и      Максим   Осипов, каждый    на  свой  лад,  о  неизбежности   такого  исхода  в  общем-то  и  говорят.

    Еще  раз  подчеркну  -  только  возможность   разворота  -  ничего  другого  А. Матвеева  в  этой  повести  не  рассматривает. Ведь  ее  герой собирается,  едет,  его   жесткое  решение  ничто не  предвещает. Разве   что     внезапно  явившееся   понимание,  что   он   " не хочет видеть никого из прошлого, никого из настоящего".   Он  вообще    он  испытывает никакого  дискомфорта  рядом  с  зеленой  американской   женщиной  с  факелом  в  клешне.  Более  того, "  ему было хорошо на маленьком острове, рядом с зеленой женщиной в колючей короне. Статуя крепко держала и факел, и скрижаль — не вырвет ни один мошенник".  И  вдруг  это  внезапное     бегство.  Интуитивный, подсознательный  порыв.  И  прорыв к  истине.   На  расстоянии  21-го метра   от  зеленой  он  эту  истину   не   чувствует. Но  еще     шаг   -  и  все   становится   на  свои  места.   Происходит  чт0-то,  не обозначенное  писателем  и  не понятое  героем.  В  этом  и  убедительность.  Это   и  превращает представленный А. Матвеевой    беспорядочный  с  виду   набор фактов, картин, положений в  художественное  произведение.

 Я   охотно допускаю:   все, что    пишу    сейчас    -   мои   субъективные   фантазии,  попытки  во  чтобы  то  ни  стало   найти   высокие   смыслы( или хотя  бы   следы   этих  смыслов)  в  достаточно  ординарном,    страшно  фрагментир0ванном,  нерегулярном   тексте.  И   даже  саму   фрагментированность    представить  как   достижение.   Возможно,  что  доводы  в  пользу  фантазий   найти  и  в  самом  деле  проще,  чем  доводы  в    пользу  высоких   смыслов.  Но  главное,  что  в  данном   тексте  доводы  второго   типа  существуют  -  находятся.  И   поскольку  по  моим  представлениям  довод в  пользу  смыслов  на  два,   по  крайне  мере, порядка (  то  есть  в  сто, как  минимум,  раз )   ценнее и  важнее,      я  буду и впредь  с  особой тщательностью   и  упорством  их  отыскивать  в  тех  русских текстах,  которые  хотя  бы   ненадолго  концентрируют   мое  внимание.

 Потому  и  перехожу   ко   второй  повести  Анны  Матвеевой  "  На войне"  (     http://magazines.russ.ru/ural/2012/10/m5.html  ).

В  ней  -   несомненны   два   плана.  Очевидный( социальный) кажется  главным -  на  него  и  нацелено  все  изобразительное  мастерство   автора. Отстроена выразительнейшая   панорама   войны - всех  против  всех  и  на  всех  уровнях.    И  главное в   этой  панораме -    картины уничтожения  детского  в  детях.  От  садика  до  старших  классов... Руками   их  же  родителей...  Показано  что-то  жуткое  и ожидается, естественно,  соответствующий  этой  жути  финал.    Но   он  -   спокоен,  почти  нейтрален. Хотя, казалось,  нужно  было  бы  понудить взрослых  страдать...   Или хотя  бы    оценить    результаты этой бездумной  войны взрослых  тщеславий  через  взаимоотношения   выросших  детей...  Но  всего  этого  в повести   нет  и, кажется,  что  художественного  произведения у  А.  Матвеевой    здесь не  получилось  -    она осталась     в  этом  тексте  на  уровни   публицистики.

 Однако,  есть  второй  план, рождающийся, судя  по  всему,  из намерения   Анны   Матвеевой     на  свой    манер  разрешить    сугубо  социальную  тему - руками   детей  и  разрешить.

    Возможно, именно  поэтому  по мере  взросления  детей родители    в  повести все   больше    отступают  на  второй   план,   а  подростковая   среда  все   больше   предстает  самодостаточной,  ускользающей  из-под    всякого влияния  и  прислушивающейся   исключительно  к   хрипам  и  вздохам  времени...  Но обособление подростковой   среды  хотя  и    отчетливо прорисовано,  не  становится определяющим,  а  является,    скорей,     фоном,  на  котором  отчетливо  проступает   война  двух  соперниц, двух  претенденток  на   лидерство   в  этой   среде.  Соперниц,  стремящихся во  чтобы  то  ни   стало  одолеть  друг  друга  -  то презрением  и чуть  ли  не  интригой, то   благородством.  Войной  двух  отроковиц  и подводится  мина   под  жуткие  картины - панорамы.  Реальность,  время  властно  лишь  над  движениям  их  рук, ног,  бедер  во  время   танцев. Властно  над  мочками  их продырявленных  ушей  и  кончиками  их  проколотых   языков.  Но  этой  реальности,  кажется, пока не  под  силу      души  подростков.  Или  хотя бы  не  все   в  душах и  не  у  всех.

Это,   кажется,   Анна   Матвеева  и  утверждает  в  своей  версии   современной   школьной   войны.

И  никакой   вам  публицистики,  господа...

 Георгий  Давыдов. "Алхимик"      (http://magazines.russ.ru/znamia/2011/1/da6-pr.html).

  Г.Давыдов   использует  в  повести свой  стандартный,  можно  сказать,  прием   при   выстраивании  сюжета:  вымышленный им герой  представлен, как  реально   существовавший  -   с некоторыми  особенности  и  подробностями  жизни  его нас  и  знакомят. Только  на  этот  раз  в наш  современный  быт Г. Давыдовым   помещается   человек  фантастический -  изобретатель  аппарата,  позволяющего  делать  снимки   человеческой    души - психеографии.  И   крутится,  естественно,   около  фантастического   изобретателя  и  некоторая  фантастическая сила.  Сила  нечистая -  черт,  похоже.  

Вот  основа   сюжета.  В  девяноста девяти    случаях   из   ста  такой    сюжет   будет  развернут  в  какой-нибудь  памфлет.   Что-то  серьезное - маловероятно. Хотя   в  то  же   время  есть  опыт     Гёте  с подобным   сюжетом...   

Скажу   честно,  если  бы я  не  был   знаком  с  замечательными  рассказами  Г. Давыдова,           его  эксперимент с  этим  сюжетом  удачным я  бы не  признал.   Или   точнее,  не  пытался  бы  разыскивать  доводы  в  пользу  его   успешности.

   Если  судить    по  первой  половине повести,  то  она   и  воспринимается  исключительно как   сатира  -    жесткая, испепеляющая   сатира.   В  авторе  видится   лютый,    крутого   замеса ненавистник    всего советского (  куда до него   всей   банде де-советизаторов! ),  нашедший   - выстроивший -   наконец-то,  возможность рассчитаться  с  советской   властью  и  ее   лидерами  по  всем  без исключения  счетам.   С  помощью фотографий  души  и  рассчитаться. Ненависть к  лидерам  советской   власти,  особенно  к  Сталину,  у  автора  почти  физиологическая.  Дистиллированная,  очищенная  от  брани  и  грубости,  а  потому  особенно  впечатляющая.  Свои  разоблачения он  подает, естественно, как результаты работы изобретенного     Сёмушкой Гофштатером психеографа,  но и, что  называется,   собственно авторская   позиция   местами   проступает отчетливо.  

  К  счастью,  это  достаточно   устойчивое  впечатление  к  концу   повествования   постепенно     утрачивается.  Георгий  Давыдов  не  был  бы   Георгием  Давыдовым,  автором  изысканно-утонченных  рассказов,  если  бы  застыл  на   сатире.  Власть  советскую,  он  конечно,   лягнул  и  лягнул  крепко, но  замысел  этой  экстравагантной  повести, похоже,  и  шире, и  глубже,  и  тоньше.

    Процедура  получения  психеографий   описана  с  такими подробностями и  вдохновением,   которые  возможны   лишь  при описании  реально   существующих  вещей. И   много   чего  при  этом    открывается   открывшему  от  изумления   рот  читателю...  Использует   Г. Давыдов     и  более  прямые,  средства  для приближения  к  реальности    фантастического   изобретения  своего  героя.  Мол, дело  вовсе  не  в  специальной  насадке  на  приборе, а  всего  лишь  в  глазах  фотографа.  И вообще,  он   еще  в  школе  отличался   особой  наблюдательностью - "ловил фальшиволичников запросто".

  То,  что  около  изобретателя   психеографа     приплясывает   бес,    становится  ясным  далеко  не  сразу. Г.Давыдов  не  использует   таких  понятий,  как  черт, бес,  нечистая   сила  -  он   лишь намекает.  Причем по  мере   развития  сюжета  намеки  становятся  все  более  определенными,      сатирический   компонент   повествования  все   глубже  отступает   в  кулисы,  а тема, , дьявольского  начала  в   человеке -   назовем  ее  в  первом  приближении  так -  приобретает все  более  четкие   очертания.

   Осинин,  а  именно  так   величают  крутящегося  около  Сёмушки  беса,  появляется  сразу  же,  как  только   слух   об  изобретении  выходит  за  пределы  института   -  определенные  силы, видимо,     мгновенно  оценили  все  возможности  изобретения  при  расчеловечивании    разумных  существ.

Сам   Сёмушка    доверчив -  он  категорически   не   желает  подозревать   в  Осинине что-то  нечистое. И  тем  не менее Г.  Давыдов  считает  нужным  поведать  о  том  состояние,  в  котором  Сёмушка       оказывается   порой  при  включении  прибора     и    которое,   возможно,   скрывает:

"Он не двигался и только слышал вой, визг, хихиканье, хрюканье, мимо него мчались толпы существ — в шерсти и голые, холодные и как пламя, они толкали его, толкали его аппарат, они хлопали крыльями и стучали по полу хвостами, они лаяли, мычали, блеяли, шипели, иногда они рассыпались по углам и затихали — это была хитрость! — они рассчитывали, что он откроет глаза, и тогда бросались скопищем — вновь зажмурившись, он успевал заметить когти и черные пальцы, а другой раз — меняли тактику: они пытались вырвать у него иконку или свалить аппарат — ведь они знали: он боится остаться без аппарата."

Трудно однозначно  ответить  на  вопрос,   что   скрывается у  автора  за этим экзотическим  описанием.  Да,  конечно,    прежде всего     это бесовские атрибуты  чьей-то    души.   Но  только  ли...  Разве  не  просматривается   в  этой   картинке   и  некая    предрасположенность души  наблюдающей. И  внутренне готовой   к  такому изобретению,   как психеограф.  Который   открывает  возможность    бесстыдного  разглядывания   всего, в  том  числе  и   человеческих  душ -    который превращается   потому  в  эффективное орудие  власти  над  людьми.  Предрасположенность, которая  мгновенно    актуализируется   легким  постукиванием  копыта,  невинным  движением  хвоста и  затем так  стремительно  порабощает  душу   всеми  теми  возможностями,  что  открывает  (  ах,  как не  хочется  остаться  без аппарата).

 Так  что   далеко  не  очевидно,    в    чьей    душе нашло  пристанище описанное  выше   бесовское  стадо...  Наблюдаемого    или     все-таки наблюдателя...   Не  исключено, что здесь   и  одно из   возможных толкований      повести-притчи,  написанной   Г. Давыдовым:   стоит только человеку в той или иной форме получить доступ   к  душе другого, как мгновенно рядом оказывается хвостатый, а  то  и   целое  стадо  их...

     Когда  слух о чудном приборе  разнесся по институту, к Семушке выстраивается  чуть ли  не  очередь  с  просьбой  - сними.   Интерес  изобретателя  к  чужим душам (  предрасположенность  к   такому   интересу),  находит, таким образом, живой  отклик. Конечно  же,      самим  Сёмушкой,  человеком чистым  и  благородным, этот  интерес не  осознается  (  осознавался    -  суть  Осинина  приоткрылась  бы  ему мгновенно)  -  он   существуют  лишь   на  подсознательном уровне.    И  только        бес, несущий  бессменную   вахту  за  его  плечом,  способен такого  рода   интерес   заметить,  усилить, материализовать... Причем,   сделать  все  это,  не  обременяя   сознания  Сёмушки ...

Если   подобные  изыски  и  в  самом деле   входят  в  замысел  автора  повести,  то  упоминание "Фауста" в этих  заметках  не так уж, может быть, и неуместно.

  Но  съемкам  вживую  Сёмушка  предпочитает  все-таки   работу   с  фотографиями.  Более того,   Г.Давыдов   не  желает   сводить  возможности   изобретения  к  простому   подглядыванию  за  душами и,  судя  по  всему,  вполне  намеренно   идет  на, казалось  бы,  совершенно  неоправданное  увеличение  мощи    психеографа.  Что-там   отдельная душа,   ее жалкий  отпечаток, запечатленный  аппаратом...      А   если   попытаться   ухватить  что-нибудь   этакое общее  для  всех негодниц...  И  как   тут   активизируется  бес -  он-то  уверен, знает:   облики  у  вас  разные,  а  суть-то -  одна...

  В  повести  следует  длинное  и   подчеркнуто  нелирическое отступление,   когда  с  соответствующих  фотографий, добытых  и подобранных  Осининым,   перед  несчастными   сотрудниками  института   разворачиваются   одна  за  другой    три   панорамы   соблазнов:   груды   жратвы  и  выпивки; бесконечная  череда   путешествий  в  любые из  предложенных  уголков  мира;   и  столь же   бесконечный  ряд   душе-обнаженных   женщин -   от Зинаиды Гиппиус  до Марфы Скавронской,  от  Мэрилин Монро  до  царицы  Савской  и Мессалины.  Потрясающее  пиршество  красок.  Описано   все с  восторгом  и  смаком. Г.Давыдов   демонстрирует  виртуозное,  фантастическое  владение  изобразительной техникой.  

   И  почти   сразу   же  после  этого  отступления     постепенно   начинает выстраиваться    финал   повести.  Сначала  Сёмушка  с Осининым  отправляются   на  поиски   чемпиона  зла.  Эту  затею  категорически не  одобряет   Машенька,  невеста Сёмушки.   Сёмушка  влюблен  - пребывает в том  уникальном состоянии, когда по отношению к   человеку  нет,  и  в принципе быть не может никаких сомнений и душа его ясна  абсолютно.  И,  возможно,    поэтому Машенька -" единственная, которая ни разу не намекала, что желает получить снимок с помощью его аппарата"...  

  И  в Осинине она -  что-то  чует  .  И  он  ее  - на  дух  не  переносит...

    Так,  вот, Машенька  отговаривает  Сёмушку  от   таких поисков  -    призывает  его быть   осмотрительным...  Но тщетно:  новый  проект запущен,  претенденты на   чемпионский   титул  описываются   в  повести  увлеченно,  с  каким-то  даже  сладострастием  -  как  будто  общение  с чертовщиной и  для  самого  автора  не  прошло  бесследно. Они   натыкаются,  наконец,  на что-то  подходящее -   на  "тыкву" ( кто-то, судя  по  всему,  из  близкого  сталинского  окружения - Хрущев?  Маленков?),   и   Сёмушка   приступает  к    съемке  психеографии.  Но   забывает  перед  началом сделать  то,  что   делал  обычно, -  перекреститься.   Нечто   с обликом   свиньи  выпрыгивает  из   снимка  и  начинает  крушить  все  вокруг.  Только  случайность  спасет  Сёмушку  от  смертельного  удара.  Он   в  полуобморочном   состоянии,  но  ясно    слышит  голос  своего   помощника,   " который скакал вокруг и, кажется, хлипким кулачком бил “тыкву” по свиной спине: “Назад! Аберкадабер! Назад! Он нужен еще!..”."

   Однако   и  это совсем   уж явное   свидетельство  Сёмушку  не  останавливает.   Зато, наконец,  к  активным  действиям  переходит  Машенька  -  это  она, после  того,  как аппарат   отремонтирован, приносит  фотографию Великой  княгини   Елизаветы  Федоровны...

   Машенька,  видимо,  считает,  что  нашла,  наконец,  эффективное  средство  борьбы  с     Осининым.  И   тот   начинает  нервничать: просит  без него фотографию не обрабатывать, а сам  организует   себе  командировку и   возвращается  из нее  "вдрызг  больной",  всячески  отлынивает  от  просмотра,  - определенно    боится  встречи  со  святой    душой...   "Болезнь"  помощника  в  общем-то  и  выводит  повесть  к  финалу.  Семушка,  желая  подлечить Осинина (излучение  от   аппарат обладало  и  целительными  свойствами  ) , пытается  снять  его психеографию.  То,  что    увидел,  и  предрешило  финал:   аппарат    разрушен, Сёмушка   теряет  дар  речи,  оказывается  в  сумасшедшем  доме  и  вскоре умирает.  Осинин  же    бесследно  исчезает...

   Пытаясь  разобраться    в    этой  таинственной   истории,  автор  повести встречается  с  Машенькой.  Тогда   и   выясняется,  что  она,  оказывается,   видела  ту   последнюю,  погубившую  Сёмушку   психеографию ...

В   беседе   с  ней   появляется     и    своего  рода  "психеография"  самого   изобретения  Сёмушки, которая,  судя  по  всему,  и  расставляет  окончательные   акценты  над  смыслами  повести. 

"Этот смешной, на вид старомодный, конечно, неуклюжий, конечно, фантастический, хотя такой прозаический, иногда капризный (в коленях штатива, которые могли вдруг не разогнуться от металлической подагры), почти живой и наверняка сочувствующий людям аппарат был как воин, да, как воин (она заметила недоверие в моих глазах — но я просто был смущен), как воин, одолевающий драконов. Лжецов, громко ищущих правду. Поводырей, ведущих простаков к обрыву. Иллюзионистов, главный инвентарь которых — в громе хлопушек из слов, идей, программ, новых (или старых) веяний. Специалистов по околпачиванию."

Вспоминает  Машенька    о  том,  что   говорил     Сёемушка,  когда  общественность  вступилась  было   за  революционных  вождей,  разоблаченных  его  аппаратом.

 " Он сказал тогда, как грустно, как грустно, что людям — в большинстве честным и добрым — запихнули в сердца пустоту, пустоту, и когда она, пустота, оставляет их у разбитого корыта, они плачут совсем не пустыми слезами"...

Г.  Давыдов  переводит,  таким образом,    свои  - авторские  -   оценки  на    Машеньку,   превращая  ее,    до  сих  пор,  в  основном, молчавшую, участвовавшую     репликой,  жестом, но  все  понявшую первой    и  давным давно,  в     главную   фигуру  повести  -   в  главного ее   толкователя. 

Идентичны   те, которые  откоммандировали     Осинина  к  ее  Семушки,  и  эти,  из   1917...   К   такому   выводу    подталкивает    Машенька  в  своих   финальных    монологах.  Позиция эта     не  отличается  большой   глубиной  -  есть  в  ней    что-то  болезненное.... Но    подана   она  так,  что ее  можно  и  нужно     все-таки выслушать.  Это   не  тупая     либеральная  брань, не приглушенное   шипенье. Это   своего  рода   попытка  оценить  русскую  революцию  на ...  метафизическом,  если  угодно.  уровне. Только  глянуть  -  на  большее   ни  автор,  ни  его   герои   не  претендуют... И  взгляд  такой  нужен.