Сергей  Кургинян  и   Александр   Дугин     -   этюды пессимизма

15.   О  евразийстве  по  В. Малявину.

     К   теме  " А. Дугин  и  евразийская   идея"  я  уже  обращался  в "Беседах  о  евразийстве". Кое-что   из  прежних  заметок  (в  сокращенном  и местами отредактированном  варианте )  воспроизведу  и здесь. 

Евразийские  взгляды  А.  Дугина  вполне  можно  рассматривать  в качестве  достаточно   вольного  толкования      классического евразийства.   На  эти    интерпретационные   вольности    можно  было     и  не  обращать  внимания, если  бы они   не перекликались с  одним  современным  и  сверх-вольным  толкованием   евразийской  идеи.  С  этого  ее  фундаментального  пересмотра  и  придется    начать.

В.  Малявин   (http://www.intelros.ru/readroom/razvitie-i-ekonomika/r6-2013/20140-dlya-chego-evraziya.html )  ставит  перед  собой   задачу     создать  последовательно  евразийскую   концепцию   евразийства.   И  потому    на вопрос " для   чего  евразийство ?"     отвечает уже не  из узкой степной  полосы,  вытянувшейся  вдоль  50  параллели  от  Карпат до  Малого  Хингана,  а  из  Евразии  в целом .

Он    исходит  из того,  что  евразийская  общность   является   общностью  особого  рода,  и суть ее -" пустыня,      все      вмещающая      и     ничего не удерживающая, не     имеющая самообраза и потому не перерабатывающая актуальные события в идеологические дискурсы".  Ничто,  конечно же,  не  мешает в  качестве  основы     взять   и    такую  особенность.  Но   вполне  можно  допустить   и  иное:  это таинственное  для  европейца  свойство   Евразии  является лишь   свидетельством   ранних стадий     социального формирования.    Да, мы   имеем  дело  с  чем-то  специфическим, движущимся  к  своему, не  похожему  на  европейское,  но    находящимся, в  отличии от  зрелого (стареющего) европейства,   все-таки   на  стадии  то ли позднего  детства,  то  ли  раннего  отрочества.  И следовательно,  Евразия -  это  ареал  не только  иных,  но   и  более   юных, чем  европейская, цивилизаций.

   Ведь    та   самая "пустыня",  о которой   ведет  речь  В. Малявин,  вполне   может  рассматриваться    и как модель, причем довольно-таки  точная, мировосприятия  подростка.      Пустынность, что возводится В.  Малявиным в  ранг  сущностей, -  нормальная   особенность   бытия, еще не раскристаллизовавшегося, которое  еще только  выклёвывается   из хаоса   и  находится   во власти   культа иррациональности,   интуиции  и сладкоголосого экстатического  говорения -  шаманства .  Поэтому  малявинское     жесткое   противопоставление   "чистого   зеркала"  Востока  и  «зеркала разума»   Запада    вряд ли   может  претендовать  на  статус   сущностного,  поскольку  два эти  зеркала  разделяет лишь  уровень  структурированности  мышления,    и  граница  между ними, скорее  всего,   возрастная.  Целостностному  восточному  восприятию  еще  предстоит,   под  давлением   реальности,   пройти стадию  дифференциации,  без   которой оно  будет вырождаться и умаляться    в  каждой   из очередных своих   форм, оставляя   о  себе   память лишь в  представлениях  о  мистической "евразийской  пустынности"...  Она   все-таки   следствие,  а  не  причина,  результат,  а  не предпосылка.   И восточной  целостности   еще  предстоит( если  сумеет)   подняться  -   развиться,  организоваться  -   до   целостности  иного  качества,  основанной не  на  неведении, а на  глубоком  знании.  

В.  Малявин старательно выстраивает    и  метафизику  своего   евразийства  -  целеустремленно,  с   опорой  на  представление   об одновременной "нетождественности и нераздельности  сознания и бытия",  разворачивает  свою  концепцию  в  область    сугубо азиатских  религиозных практик.           На идее  нетождественности-неразделенности    зиждется  у  него,  надо полагать,  целостность евразийского  миросознания,  из нее же     следует    и    преемственность  человеческого  и  небесного  начал.   Принцип недифференциированности  распространяется  и  на  пару   истина-ложь      -     с  заменой     европейского  активного  взаимодействия   с  реальностью    на   пассивное  "следование      изначально  заданной  реальности "...  В  таком же  неопределенном,  неоформившемся  состоянии  оказывается  в  малявинском   евразийстве  и     политическое...

      "Творческая двусмысленность"... «свободно конвертируемые отношения»... " всевместительность  самоотсутствия"...   "управление, недоступное пониманию управляемых"...      Чувствуете  постмодернистское  амбре?...    И ничего   удивительного  -  крайности сближаются.  Слабо дифференцированное  мировосприятие  перекликается с  восприятием   предельно дифференцированным, индивидуализированным...   

     Такая   изысканная    сущность,  как  евразийство,  делает, видимо, неизбежным  появление   самых  изысканных  импровизаций.  И  среди  них версия   В.  Малявина   выделяется  прежде  всего   тем,  что  Россия,  как   таковая,  в его   экстраполяциях  отсутствует  полностью. Получается,  что  ей предстоит выбор  между  Азией(  евразийством  по  А. Малявину )  и  Европой.  И  ее  спасение , надо полагать,  только в   последней. 

 Высокохудожественная  апология   по-детски простого, нераскристаллизованного, до-индивидуального мировоззрения  -   таким   предстает   система   евразийства, предложенная В.  Малявиным. И если к   почитаемому у  евразийцев  человеку   с  длинной  волей  добавить  еще  и  человека  с  длинным  воображением, способного евразийскую идею  по   А. Малявину перевести   в   последовательность   политических  действий, то  Европе - конец, как  западной,  так  и русской.    России,  если  она,  изгнав   правителей из  числа средних европейцев и  обзаведясь лидерами-подвижниками,    вознамерится выбраться  из  глобалистских  лабиринтов  21-го  века, придется,  видимо, закрываться  на  двух  направлениях.  С  одной   сторон, чтобы уберечь  себя от  гнилостных испарений  разлагающегося  Запада, с другой -  чтобы   не  позволить  наивной  сложности Востока  раскристаллизовываться и  расти,  паразитируя  на  европейских  достижениях...

  Трудно  даже  представить, в каких  формах  реализуется      развитие    на Востоке ( самопроизвольное,   нерегулируемое  и идущее в  поле  технических  достижений   Запада),   какой  будет  зрелость  Востока    - во  что   выльется   вся  эта"  полнота  типового  существования"," пред-бытийная нераздельность  сущего и      не-сущего,  трансцендентного  и  имманентного,  божественного и человеческого"...  Итог   реального усложнения этой    возвышенной,  плохо  структурированной "сложности", которая  подается как  высшая сложность, может  оказаться  еще  более  ужасающим, чем   западноевропейский.

    Евразийская   идея   у  В.  Малявина  показана   через     оптику  Востока,   усиливающую,  увы,   все  неструктурированное, хаотичное, до-понятийное .  Здесь   парадоксальным  образом  сближаются  язычество, припудренные   феноменологией   восточные учения  и европейский  постмодернизм    - в изящных,  вполне  европейских  выражениях, на  вполне  метафизической  основе.    Россию  здесь   не  просто   уводят  из Европы, ее  -     старательно заталкивают под   Восток.    И  делается  это  по  существу     через   осторожное,   вкрадчивое   выстраивание некоторой " альтернативы"   православному христианству.

      Но  искусственность   этой  альтернативы  очевидна.  Жизненная  философия  православного христианина   может  быть  описана  приблизительно  так:   иди   и  живи;  стесняй  себя - готовь к  вечной  жизни; но   стесняй   ради   других. Восток   также  требует   стеснения:  отрешись  от  мира, погрузись  в  себя  -  в   самом  себе   найди  совершенство.    И очевидно,  что  самостеснение  здесь  совершенно  иного  качества: оно   -  "само-опустошение, само-оставление",  оно -  ради    себя.  

Обращай  рефлексию " не на  себя, а на преодоление  себя, а  следовательно  на  свое  отношение  к  миру"...  Но,  чтобы  это  на  самом  деле  следовало ,  в  обращение   рефлексии на  себя надо   заложить   внешнюю мотивацию -  ради  других. В  христианстве это  и  закладывается  через любовь,  через  высшее  ее  проявление: через  жертву  Бога своим Сыном.   Восточный    же  тип  самостеснения   с   его     "любовью     как  бдением",   с  этой  "пустотой  любящего,  в      уединении  бдящего  сердца,      которое  сотворило,  со-зиждило себя тем, что опустошилось,  раз-делалось с собой", -  крайне  неустойчив и  имеет  склонность   вырождаться   в   примитивное  презрение  к миру.  Оно  может быть демонстративным  или  скрытым,  но оно  неизбежно.