О социальной  инициативе  Оптиной  пустыни

Часть 9 Исследование влияния  идеального на  социум  -  как  насущная практическая  задача …

Очевидно, что  проблема церковь- государство  не может  не   быть    центральной  в  социальной  концепции,  в  основу которой положен социальный потенциал христианства. И важнейшая особенность понимания Достоевским   этой проблемы заключается в  том, что решение её   не может  сводиться к замене государства на церковь -подразумевается переход государства в состояние «церковь»,   то есть в особое состояние, в котором и сущность государства становится иной – как бы церковной.

      Свои представления о собственно социальном потенциале христианских идей Достоевский подаёт через весьма и весьма конструктивный диалог старца Зосимы из некого православного монастыря и своего рода нетеиста,  коим представлен в романе(  может сложиться  такое впечатление) один из братьев Карамазовых, Иван. Такая  экзотическая  комбинация, так же, как    благословление старцем   Алёши на  уход  из  монастыря  в мир,    не может  не свидетельствовать  о том, что  для передачи своих представлений о сугубо социальных возможностях христианских идей Достоевский нуждался  в религиозно свободных размышлениях …

Решение Зосимы, все его надежды на возможность какого-то идеального влияния на правила сосуществования, сложившиеся у людей, кажутся и сейчас экстраординарными, наивными, мечтательными, насквозь литературными, бесконечно розовыми. Тем более они казались таковыми полтора века назад. Однако понимание того, что такое влияние ещё сохранилось, несомненно существовало. Но только Достоевский рискнул в своём романе, в своей художественной модели реальности, завести речь об исследовании  такого влияния, как о насущной практической задаче.    Сегодня эти надежды Достоевского на идеальное кажутся ещё более иллюзорными.   Но  его идеи, его понимание той роли, которую должно сыграть христианство в обустройстве социума, в противостоянии расхожему представлению, что «идеализм и бессребреничество являются непростительным детским донкихотством», своей актуальности нисколько не потеряли. 

      Именно  с  тем  обстоятельством, что Достоевский  рискнул    вопрос о  влиянии  идеального  на  обустройство  социума  подать  как  насущный  практический  вопрос, связан   его   достаточно  загадочный интерес   к  теме  подпольного   человека. Т. Касаткина  своей   явно чрезмерной   оценкой «Записок из подполья»   как «христианского текста»   этой  загадки, конечно же,  не  разрешает . Значительно более соответствующим замыслам Достоевского  был  бы, наверное,  более  скромное: «текст, работающий на христианскую идею».

     В период написания «Записок»   важнейшим  для Достоевского  был, видимо,  вопрос  о   социальной  альтернативе   социализму  европейского образца.   Опыт  непосредственного  общения с  народом, приобретённый  им    на каторге,  не  только избавил его от  социалистических  иллюзий, но и, судя по всему,   активизировал  в нем    интерес  к  христианским идеям  и прежде  всего  к  собственно социальному  потенциалу этих идей. Возможно, после каторги   Достоевский  обстоятельно    обдумывал   эту идею, сознавая,  что    подобные мысли   его   крайне неактуальны. Попытка понять, почему неактуальны, возможно,  и подвинула его на  написание  текста  нехристианского  по  существу своему,  но работающего на христианскую идею   и  являющегося исследованием подпольного экзистенциального состояния   - не   столько реального, сколько  возможного. Смерть его первой  жены   дала, видимо, повод сконцентрироваться на мыслях  уже  об альтернативе и записать   их. Пока лишь   в форме предварительного наброска( «текст о Маше») , который и стал первой редакцией социальной концепции.           Все рассуждения  Т. Касаткиной  о подпольном Достоевского питаются текстом о     Маше, в котором проблема самовыстраивания   человека по образу Христа обсуждается    Достоевским в подчёркнуто позитивном ключе.  Но   ведь  в записках  подпольного  эта  проблема, если и затрагивается,  то  в ключе    исключительно негативном. И  потому формулировать её   в  привязке   к   тексту  о Маше   допустимо  лишь так: можно  ли,  существует ли у  человека возможность, и какова она,   обойти  то  самое     самонастраивание  по  образу Христа   -   не заметить его или отказаться  от него..?  А  значит,  главной  темой   сравнительного анализа   двух    этих текстов  должен   стать  вопрос , почему Достоевский счёл необходимым  начать обсуждение   этой  проблемы  ( несомненно  узловой  проблемы   в  его  поисках  на поприще   социального  строительства) с  убедительнейшего отрицания    самого  права на  существование   этой проблемы . Ведь  суть   взгляда   на человеческое существование из  сумеречного подполья как раз  и  сводится    к полному отрицанию    необходимости  какого-либо управления  со  стороны  человека  его   природными инстинктами , а значит  и  к отрицанию   существования  каких-то образов     совершенного. Когда , нет, рефлексивная самооценка не  отрицается, но  единственным образцом  подражания становится последовательное рефлекторное поведение, или    живая жизнь. Изложению   своей социальной концепции   Достоевский    и  предпосылает исследование    состояния человека в общем–то довольного самим собой. Точнее, умело   подавляющего недовольство собой самонастраиванием не по каким –то запредельным эталонам, а по любому другому из живущих, из окружающих.     Само это недовольство неизбежно, поскольку   рефлексия на основе уже сложившихся у людей общих идеалов   срабатывает   автоматически -   недовольство это до известной степени рефлекторно.  И если его   не взвинчивать более углублённой рефлексией, то    ссылкой на живую жизнь, провозглашением   самой жизни единственной достойной целью   существования, это недовольство купируется без   особого напряжения.

    Главная задача для Достоевского в «Записках о подпольном» сводилась, видимо, к тому, чтобы показать   бесконечность силы природного в человеке, то есть инстинктов, опосредованных разумом. Перед этим «союзом» бессильны любые достижения науки. И именно этот  « союз» предстоит обуздать человечеству, ориентируясь на образ Христа. Достоевский, таким образом, обращаясь в начале своих социальных исканий именно  к  подпольному  человеку, показывает, что начинать  такие искания(  свою  социальную концепцию)  следует  с тщательного  исследования  той  силы, на которую концепция  будет   прежде всего направлена.  А чтобы разглядеть эту силу не только во всей её мерзости, но и    во всей мощи её, Достоевскому и необходим был   единичный с очень сильным самосознанием, но без системы   серьёзных    идеалов - тип, для которого   идеалом мог быть любой другой. Такая тотальная неопределённость идеала обрекает на тотальную неустойчивость  - её   Достоевский прежде всего и демонстрирует в своём подпольном человеке. Эта  бесконечная зависимость от каждого другого (а куда от неё деться, если каждый другой - идеал, и иных идеалов не существует) показывается Достоевским у подпольного   во всем и постоянно.

      Из отрицательного, абсолютного небытия, таким образом, начинает Достоевский выводить в бытие   свою социальную концепцию.  Смерть жены,  видимо, нарушила  первоначальный замысел - вытолкнула его на   размышления в позитивном  ключе. И если   согласиться  с  тем, что «Записки» -   это небытие  социальной концепции Достоевского, а  текст о Маше -     некий  предварительный   набросок    бытия  концепции,  то   попытку как-то  согласовать    эти  тексты    придётся признать несостоятельной    по определению .     Если что и сближает  два эти текста, то это их полное   несоответствие друг другу. Показать иллюзорность «живой жизни», то есть жизни, не обременённой какими-то правилами, законами, идеалами, целями, скорее всего, и было основной задачей Достоевского   в   его исследовании подпольного состояния. В этом состоянии у него оказывается единичный, наделённый исключительным самосознанием, но не желающим подчинять   его каким -  либо   идеалам и использующим в качестве последних установки любого другого, каждого другого -   лишая тем самым   себя возможности работы над собой, загоняя себя в подполье. Иллюзорность всего этого Достоевским убедительно продемонстрирована, что   и даёт ему основание предлагать сильному самосознанию      реальную    альтернативу   - развернуться к   абсолютному     идеалу. Это и сделано   в   заметке о «Маше».

     Мне представляется, что основная идея «Братьев Карамазовых», то есть   социальная концепция Достоевского, в определённом смысле    сближает подпольного человека Достоевского   с его смешным человеком.  Но сближает   как    противоположности. Построения Достоевского с их идеей преобразования социума на основе реализации   в жизни православных принципов оцениваются в двух этих текстах как бы с     позиций, несовместимых в принципе: с точки зрения   напичканного интеллектуальными завитушками и заморочками    прагматизма человека подпольного и   с точки зрения возвышенной    идеальности смешного человека. В суждениях об этом герое Достоевского      основное   внимание   ,как правило, уделяется тому, что герою снится, и практически совершенно без внимания остаётся вопрос, почему всё это снится именно ему.

Разобраться с  этим вопросом вряд ли удастся   без  расмотрения представлений о двойственной   природе  мировосприятия -  о  конкуренции  в этом  восприятии   ума  и  сердца(  совершенно не  случайно именно эти представления оказываются в  центре внимания  в суждениях Т. Касаткиной  о  смешном  человеке).    Если   попытаться описать познание, скажем, в системе   трёх   «ортогональных» координат: собственно познание, этика, эстетика, то   восприятие сердцем можно рассматривать как эстетизированное и нравственно опосредованное познание.  То есть собственно рассудочное   в познании сердцем отнюдь не исчезает, а берётся под контроль эстетического и нравственного.    Нельзя исключать, что как раз сопоставление двух типов моделей реальности: линейной, собственно рассудочной и трёхмерной (рассудок -  этика - эстетика) и виделось Достоевскому за конфликтом ум-сердце. Но   такое понимание им рационально не раскрыто - не сформулировано. И существует только в виде намёков   - о спасительной роли   красоты, о необходимости нравственной оценки результатов познания.

    Если чисто рассудочное   познавание генерализирует наши представления, изымая из них всё   частное, единичное, то учёт этического и эстетического   моментов наоборот   их «индивидуализирует».  Такое, с ещё сохранившимся   влиянием субъективного, восприятие   и можно, пожалуй, называть сердечным.  Слово индивидуализирует   здесь необходимо закавычивать, поскольку и в этическом, и в эстетическом коллективное начало очевидно, безусловно. Но в отличие от предельно абстрагированного рассудочного здесь общее- всеобщее целиком сориентировано на  решение чисто   социальных  задач, то есть задач живой жизни.

    Кажется очевидным, что  если оставить восприятие сердцем рационально не прояснённым,  оно превращается  в  нечто особое, мистическое, сущностно не проясняемое в принципе, а значит  создаются условия , располагающее к свободным фантазиям. Что     в интерпретации всегда ослабляет понимание в пользу толкования, т.е. снижает авторское в пользу интерпретаторского.

     Противопоставление смешным человеком жизни и сознания жизни   и в самом деле    можно трактовать как противопоставление сердца и ума. И в тексте «Сна» есть место, безусловно подталкивающее к такому   толкованию.  Относится оно к заключительной части текста, где Достоевским   в деталях описан     самопроизвольный процесс, что запустил   смешной человек одним только своим появлением на планете, где, казалось бы, устойчиво закрепилась совершенная, по законам сердца себя организующая - райская – жизнь. 

   Но     на первый  план в этой   части  текста  выходят  не  столько  два типа  познания, сколько  различие  между  правдой  и  истиной  - различие, действительно  определяющее  замысел текста  «Сон    смешного   человека». Истина  заключена  в    возможности  существования   такого  совершенного  сообщества  людей, которое  явилось   смешному человеку во сне. Принципиальная  возможность  такого сообщества  и  есть    то главное,  что  смешной    вынесет в  жизнь  из  своего  фантастического сна. Эту   возможность он и называет   истиной.  Правда    же   в   том, что предельно   совершенное-   идеальное   -  сообщество людей оказывается предельно неустойчивым. Появление одного только субъекта из иного мира, то есть субъекта, не принимавшего деятельного участия в создании этого совершенства, а получившего его в дар, вызывает, можно сказать, лавинообразный   процесс   саморазрушения -  перехода из идеального состояния   в реальное. Этот процесс   описан во «Сне» достаточно подробно, этот процесс предстаёт как совершенно неизбежное возвращение к некой, да, с большими издержками, но естественной норме. Именно  реальной, то есть живой  жизнью   легко  заражает   смешной  человек  жителей фантастически идеальной планеты. Результат   этого  процесса  назван   им   «откровением   правды»  ,  откровением  ,как  видим, малодоступным   и   для  рассудка ,  и   для сердца.

     Для   смешного человека  с  его  восприятием  реальности,  перенасыщенным  идеальным,   существование в этой реальности стало   в  определённый момент  настолько непереносимым, что   им  принимается  решение о  самоликвидации .Но в   практически уже решённое  смешным человеком намерение   убить  себя    вмешалась маленькая   отчаянно кричащая девочка, кинувшаяся к нему на улице       с просьбой о помощи .  И   он ее , кажется, пожалел… Однако  и накричал на неё...   «Но ведь если я убью себя, например, через два часа, то что мне девочка и какое мне тогда дело и до стыда, и до всего на свете? ... И неужели сознание о том, что я сейчас совершенно не буду существовать, а стало быть, и ничто не будет существовать, не могло иметь ни малейшего влияния ни на чувство жалости к девочке, ни на чувство стыда после сделанной подлости? Верите ли, что потому закричал? Я теперь почти убеждён в этом»…

Вот открытие, что явилось смешному человеку - он практически убедился, что это так: сознание, рассудок не в состоянии держать под полным контролем    чувство.   И это  можно рассматривать в качестве  доказательства принципиального различия знания  ума  и знания  сердца .  Именно  сердечное  знание (связанная  с ним жалость к девочке )  ,  разрушило  ту  рациональную  схему , что смешной человек для  себя выстроил, и вызвало  сначала  его раздражение , а затем  и его рефлексию, которая спасла его от выстрела  в себя  и ,в конце концов,  можно сказать, наградила  его вещим  сном,  где  пред ним  предстала не одна только правда, но и  истина. Смешной человек    во сне попадает по существу в ситуацию, которая уже частично приоткрылась ему наяву в эпизоде с девочкой.   И сон отождествляет эту ситуацию с гипотезой рая.

     Личность  как    потенциальный рычаг преображения мира   и  как действующий  рычаг…  Достоевский эту разницу несомненно   понимал.   И потому останавливался    перед конкретизацией своей социальной концепции -  прорабатывал её   только на теоретическом уровне.  Как  в  поэме о Великом  инквизиторе,  так и   в  тексте    «Сон  смешного  человека», который  ничто  не   мешает  рассматривать именно  как конкретную   теоретическую проработку отдельных  аспектов его  социальной  концепции. Ведь   в основе концепции лежит   не что иное, как идея исключительного влияния совершенного единичного на социум. Речь, правда, идёт об особом единичном – о Богочеловеке Иисусе Христе. Факт существования  в реальной  жизни  таких сверхидеальных   несвятых,  как  доктор  Гинденбург или воин Фома Данилов,    на подвиги которых  современники откликнулись с искренней,  а то и восторженной  поддержкой,    и   которые  были прокомментированы  Достоевским  в  «Дневнике» , не  могли не заставить  его   задуматься   о   реальной  силе воздействия  таких  людей  на  социум. И показать, что это воздействие, даже если оно существует, всегда краткосрочно. Ибо то, что называется греховным состоянием не только является результатом действия какого-либо соблазна, но и состоянием естественным, реализующимся самопроизвольно, спонтанно, беспричинно. В идеальном состоянии крайне сложно удерживать себя.  Да, оно заразительно, желанно, но, скорей, гипотетично, чем реально.  И крайне неустойчиво, легко обратимо в свою противоположность и даже не в неё, а в   нечто вполне нормальное. Ради демонстрации всего этого прежде всего и написан «Сон» - свидетельство понимания Достоевским фантастической сложности реализации его социальной концепции.

          Ничто, конечно, не  мешает  при толковании «Сна» сконцентрировать  внимание ,  как  это   делает Т. Касаткина,    на заражении разъединением.   Но  именно  это  возведение разъединения  в ранг абсолютного зла и  создаёт непреодолимую границу между «Сном» и романом. Поскольку   социальная концепция, представленная   в романе,  предполагает  выстраивание  единства   принципиально  разъединённых ( они  и есть  те  самые  лица,  о которых говорит Достоевский в   тексте  о Маше) , а не  обезличенных единичных . И если   в толковании «Сна» ориентироваться на роман, а не только на окружающую   в  «Дневнике писателя» текст «Сна» публицистику, разъединение предстаёт    отнюдь не абсолютным злом.  Для  социума  это зараза, но  та,  против  которой тот должен  разработать  систему  эффективного противостояния. На такую  разработку  и  ориентирует  , если разобраться, социальная концепция Достоевского.

    Идею необходимости такой разработки выносит из своего сна и смешной человек.  О  том   и  свидетельствуют его   слова о проповедях - теперь он непременно отзовётся на    зов   той девчонки… «Я иду проповедовать, я хочу проповедовать, — что? Истину, ибо я видел её, видел своими глазами,… я видел истину, я видел и знаю, что люди могут быть прекрасны и счастливы, не потеряв способности жить на земле». 

   Иди  и   проповедуй,  совершенный  единичный, если  тебе  открылась  такая же  истина,  что  и смешному  человеку - истина о  возможности какого-никакого  влияния  твоего совершенства  на  всех. Не на что иное этому единичному рассчитывать не приходится.  Так  получается по Достоевскому .

ЧИСЛО            ПОСЕЩЕНИЙ		ПОИСК  ПО САЙТУ на сайте  в интернете
НАПИСАТЬ        АДМИНИСТРАТОРУ                   САЙТА	Рассылки Subscribe.Ru Советую прочитать	©ВалерийСуриков