В  связи         с   экранизацией   « Идиота»   на   литературных  перекрестках     было   сказано   много   чего.  Не  обделили   вниманием  этот  роман   в   те   дни   и   два   моих     любимца   -  Дмитрий  Быков   и   Борис  Парамонов.  Я  их   действительно   очень   ценю -  за  их   исключительное  умение (это  -  дар,  конечно)       не  просто  выстраивать  точку  зрения  (  на  что  неважно  -  на  все ),    мне  абсолютно  чуждую  ,  но  и  подавать  ее   в    предельной    форме .  То  есть   читаешь  их  и  видишь  перед  собой   позицию  не  просто противоположную,  а   искаженную,  аномальную  настолько,  что  желание  взять  стул,  а  лучше  табуретку,  и  шарахнуть   им  оппонента    по  голове становится  практически  неконтролируемым...

  Все  это,  согласитесь,  мобилизует .  Как  в  части поиска    приемов,  отвлекающих  тебя  от  табуретки ,  так  и  в  части  опробования   своих  контраргументов.

  За это  умение   они  и  любимы.

  Особенно    же любимы   потому,  что   при  этом  они    чаще все-таки      аристократичны( упрощают   сложное )  и,  как  правило,   не  опускаются   до  столь  модного(  и  становящегося  все  более  модным) интеллектуального   плебейства(  возгонка  в  сложность  примитивного  - господин  Д.  Ольшанский  в  последнее  время  чрезвычайно  преуспевает  на  этом  направлении:   сумел   недавно охмурить   даже  высокоумных снобов  из «Эксперта» ).   

  Так   вот   они   оба  об  «Идиоте»  высказались,  и  их  мятежным (  а  он,  мятежный…) суждениям   я   уделил  немало внимания   в  своей  статье,  посвященной   осмысливанию  феномена  Дмитрия  Львовича   Быкова -  «Единичный  на  рандеву   сам  с  собой»,  написанной   в  конце  2003  года9 можно  найти  на  моем   сайте).  Эти  дневниковые  записи  -  как бы  к  ней.

Достоевский  и  Толстой  - несовместимость  или   глубочайшая   связь…

Основу   своей  оценки   романа Д. Быков закладывает, можно сказать, стандартно  —отдавая  дань  ставшему уже  ходовым сравнению (а лучше  сказать  стравливанию )  Толстого и Достоевского. Последний нам « давно уже ближе и родней Толстого» — « Только такой у нас и может быть нравственная проповедь -- чтобы сам проповедник непременно был с каторжным опытом, с болезненным интересом к уголовной хронике, с тайной тягой к педофилии и чуть не к некрофилии, потому что ведь и все это тоже человеческое»….

Странным кажется   все это:   жить в России, уверенно рассуждать о  ее  литературе и не   чувствовать, не замечать глубочайшей  связи  абсолютно  несовместимых  Толстого  и  Достоевского  —  так     вульгарно    воспринимать эту    вольтову  дугу не  только российской,  но  мировой   литературы...  Не видеть, что  своим    исключительным проникновением    в   скрытые,  подпольные  особенности  человеческой   души,   Достоевский  обязан  и  опыту,  накопленному      российской  словесностью — Толстому  в  частности.   Без   этого   фона идеальности, правильности, ясности      и  самая   искренняя тяга к  несовершенствам, саморазоблачениям,  раскопам  непременно обернулась бы    какой-нибудь пошлостью —  без этого фона    художник  мгновенно   вытесняется   репортером. Этот  закон   безотказно срабатывает   и на  самом Дмитрии  Быкове   —    его  огоньковский(20-тый номер  журнала за 2003 год) опус   об «Идиоте» (http://www.ropnet.ru/ogonyok), оказался именно репортажем….

   В таком     состоянии можно, наверное,  потоптать какого-нибудь   начинающего, но обретающего   популярность  литератора —  чтобы  не очень-то высовывался  и помнил о литых каблуках  наших   сапог.  Но  браться  за  вещи   классические — не  вникая,    не  пытаясь разобраться,  а  ограничиваясь одним  только свободным    и равнодушным   кружением над  текстом,  когда    само  по  себе произведение нисколько, кажется, не интересует, когда выщипывается  из него    лишь то,  что   не может   смутить   покоя  и разрушить привычных, подчинивших  тебя стереотипов... Тогда    и рождаются подобные     откровения:

 «Князь Мышкин мечется между здоровой, чистой, простой, детской Аглаей -- и безумной, демонической Настасьей; Настасья мечется между звероватым  Рогожиным  и кротким князем, который умеет только выслушивать ее несвязные речи и гладить по голове; у Рогожина выбор самый анекдотический -- между Настасьей и князем… Таким же невозможным выбором одержима Россия…. У нее выбор свой -- между так называемыми либералами и так называемыми консерваторами»…

  Ведь  цитирует же  Д. Быкова  Достоевского ( «Русский либерализм не есть нападение на существующие порядки вещей, а есть нападение на самую сущность наших вещей»),ведь   чуть ли  не в каждой  публикации в последнее  время  хлещет   либералов...  Но    когда  дело доходит до  конкретных оценок, дает  своим оппонентам  сто  очков  вперед —  более   «либеральный», более отстраненный  от всего российского  взгляд  на   этот  роман Достоевского    трудно   и   представить.  Только  презирая  любую  (  а  в особенности  русскую) национальную  традицию,  можно  свести  этот  роман  к  каким-то нелепым   метаниям его  героев…

     Интеллектуальные   причуды  Д. Быкова   как  особенности   второго  переходного  возраста…

  Дмитрию Львовичу,  и  я  в  этом  неоднократно  убеждался,   не   всегда   удается    удачно    использовать ь  свои порой  чрезвычайно  точные общие оценки   при     анализе конкретных  ситуаций…    Очевидно,  что  в  статье   об «Идиоте»,  он пытается   вроде бы  двигаться  в обратном направлении: на  частной оценке    выстраивать  общую  концепцию.   Но его  индуктивное  восхождение  оказалось  столь же неудачным,  как    и  его дедуктивные  спуски:    «…Русская история вообще не движется -- или ходит по кругу в силу этой-то самой невозможности выбора. О ней Достоевский сказал первым… -- и именно о ней написал свой роман, который задумывал как книгу о «положительно прекрасном человеке»... Хотел писать о положительно прекрасном человеке -- написал о выборе России и о трагедии ее двойственности»….

Доказывается    же   это  положение    лишь    вырванными из  контекста цитатами. Так, к примеру,  комментарии Мышкина  к его  рассказу  о крестьянине, убившем из-за часов  своего приятеля, реплики  Рогожина по поводу услышанного подаются  в качестве суждения   об   альтернативе  либерализму  в России;  и тут  же следует глобально-ольшанский   вывод:  «Вот вам и сущность русского выбора: либо здравомысленный либеральный атеизм -- либо вера со всей ее непредсказуемостью и зверством; а синтеза никакого нет, и третьего не дано» 

Можно   допустить,  конечно, что   Д. Быков    здесь   попросту  куражится — вполне понятное, между прочим, состояние  для  второго переходного  возраста...

  Первый    – это известный переход из отрочества  в  юность,  когда  человеку является    ощущение  собственной исключительности  и связанная с  этим   иллюзия неограниченности  своих   возможностей.   Куража  и здесь  более  чем  достаточно,  но это  подростковый и  в общем-то естественный  и невинный  кураж.

  Второй переходный   возраст, как  правило, проходит   незаметно, поскольку   характерное для  него   понимание  конечности   своих  возможностей воспринимается просто — как норма.  К тому же   это понимание  приходит    одновременно  с   появлением  устойчивых  стереотипов, в  частности,  связанных с  профессиональными навыками.  В подавляющем большинстве   случаев  этот  профессионализм  и компенсирует   потерю ощущения собственной  интеллектуальной  неограниченности —  второй  переход   потому  и оказывается   обычно незамеченным. 

Однако,  могут  быть и исключения – причем  далеко  нередкие…  Когда,  например,  индивидуальность   не  соглашается  на  подобную сделку   -  не  хочет  менять  свою бесконечность    на какой-то  там   профессионаизм... Тогда-то    плавный переход  из  молодости  в зрелость   и превращается  в   болезненную  ломку.    И появляется   кураж   особого  типа  —   кураж   интеллектуальный:  единичный  начинает с  каким –то сверхстрастным   сладострастием  уничтожать   собственный  профессионализм…. 

    Потом,   может быть,  у него    и появится  понимание, что  надо   не  бежать от  стереотипов,  а    идти на них, так  сказать, в  лобовую— пытаться  преодолеть их,  пока   они   не  заизвестковались;   то есть  ставить  себя перед необходимостью  осваивать  совершенно    новое,  идти   вглубь   —   создавать   новые  стереотипы  и  ими    вытеснять  сложившиеся, беря на вооружение  жесткое правило:    не  хочешь подчинения  стереотипам   зрелости  —  вгоняй  себя  в « детство»:   в незнание,   в непонимание.

    Но  это  потом  и  в  лучшем  случае… А   пока   -  разрушение  и ломка:  самопроизвольное  опрокидывание  в  «детство- отрочество».

 Что-то  вроде этого   и кроется, возможно,   за  интеллектуальными   причудами  Дмитрия  Быкова.   Ничего другого  просто нет, поскольку    остается   лишь   вариант   В. Сорокина: осознанное,   прямое, без  каких-либо литературоведческих  прикрытий  изничтожение   культурных святынь… Но  это   никак   не  вписывается  в   серьезные   суждения  Д. Быкова,  например,  из  прежних, о гуманизме  и  гуманности…

  Примеры   быковских   вариаций,    быковатых  и  шальных ,    на   темы  «Идиота»

-« Выбор несчастной, падшей и безумной Настасьи- которая не зря же все-таки сделана демонической красавицей, этакий воплощенный Эрос, даже и в смерти …-- так вот, выбор этой Настасьи по-своему неразрешим. С одной стороны -- юродивый, с другой -- громила, и оба, конечно, сумасшедшие. Вот вам два лика русской святости, о которых и князь с Рогожиным разговаривали, перед тем как Рогожин на князя с ножом бросился.»

-«Поначалу Настасье Филипповне очень нравятся, конечно, все эти утешения и слезы, но жить с идиотом… она тем более не готова. Ей интересен… родной русский мазохизм, который, уж конечно, увлекательней любого созидания. Нешто Настасья Филипповна создана для семейной жизни? Ей доставляет наслаждение -- думаю, самое буквальное, эротического свойства, -- именно процесс метания, бегания от одного к другому; только так она и чувствует, что живет. Деньги в печь швырнуть -- вот это по-нашему. Ей оба нужны -- князь и Рогожин, оба лика русской святости; от одного к другому она и мечется всю жизнь -- от Ивана Грозного к Петру Великому, от Николая Палкина к Александру Освободителю, от убийцы Иосифа к юродивому Никите...» 

 -«То, что единственная здравая и рациональная, «нормальная» героиня у Достоевского оказалась за границей и Западу посвятила свою здравую, целенаправленную деятельность, -- весьма красноречиво: нечего тут делать правильному человеку.» (Это    об Аглае,   это,  как  и  следующее  уж  явно нашептал  Ольшанский)

- « Не надо забывать, что пребывание святого в нынешнем мире заканчивается у Достоевского полным крахом, что уже само по себе и диагноз, и приговор... Но есть тут и еще один завиток: святой, придя в Россию и полюбив ее, обречен тут рехнуться. Ибо такова уж особенная природа нашей национальной святости: «положительно прекрасный человек» тут непременно кончает тем, что сидит у трупа, утешает убийцу, плачет и не может ничего сказать».

  то  непременно  следом идет   что-нибудь снижающее( «Вот где соль романа: бездна как живой материал. Бездна как главная, единственно возможная сфера жизни: лучше пространство всех возможностей, чем плоский и рациональный мир»),позволяющее  взвесить  Россию этим  романом  как  безменом —   махом  и без затей.

В  познавательно-эстетической  плоскости  Д.Быкова   не  раскусить- тут  требуется  третье(  этическое)   измерение.

 Но   в  рамки спланированной деструкции,  тем не менее, все   это  определенно  не  вмещается. Здесь, вне  всякого  сомнения,  есть что-то   непроизвольное, какой-то неконтролируемый  сознанием эффект…И  его вряд ли  удастся  четко   зафиксировать   в простейшем,  познавательно -эстетическом   срезе.  В неспокойные  времена    в такой  плоскости  вообще ничего  удержать  невозможно—    всё    вырывается из нее  и  непременно закручивается вокруг  вертикальной,  этической  оси.   Насколько эти  вихри  значимы в рассматриваемом случае  хорошо  видно  из заключительного комментария  Дмитрия Быкова:  

 «Никто не призывает отождествлять Настасью Филипповну с Россией, но Розанов не зря-таки заметил, что один Достоевский правильно понимал, что надо делать с настасьями филипповнами. С ними возможен только один образ действий, и Рогожин выбрал его совершенно правильно. Только так и можно овладеть ею до конца -- ну, тут мы впадаем во всякий гнилой фрейдизм, однако же история наша наглядно доказывает пророческую правоту Достоевского. Русский патриотизм оргиастичен по природе, и сущность его -- самоистребление, гражданская ли то война …или убийство возлюбленной. Выбора нет -- есть хождение по кругу с периодическими пароксизмами войн и революций; все другие выбрать могут -- Россия же никогда. «Широк русский человек, я бы сузил». Преимущество наше в том, что наша-то Настасья Филипповна бессмертна, сколько бы мы ее ни резали. Это сейчас кажется, что она спит.»

  Согласитесь, что такие  суждения  требуют  абсолютной этической невозмутимости ( в  самой   сердцевине  самых  жестоких  вихрей  есть вроде бы  зоны такого полного  покоя —  там  и находится, по-видимому,    заветная область « по ту  сторону  добра    и зла»). Она  только  и  может обеспечить  это апатически -бесстрастное,  истинно  либертинское   созерцание,   плавно  переходяшее в  сладострастное вытаптывание  всего, что  может представлять хоть какую-нибудь  ценность. И  здесь  уже,  действительно, не  обойтись   одними ссылками на  переходный  возраст  - придется   в  стремлении   приблизится  к  пониманию   феномена                     «  единичный  на  рандеву  сам  с собой»   открыть в  качестве   версии   еще  одну  тему:    попытка    оживить смоковницу….

На  плечах  гигантов. Гигант  первый  - Б.  Парамонов

Понятно, что  в  своих  интерпретациях  Достоевского   Д. Быков   не  может быть полностью  оригинальным —  он  стоит здесь  на  плечах гигантов  и двух из них не назвать просто   невозможно.

        Б. Парамонов (работа «О неудаче Достоевского: "Идиот"» , из материалов радиостанции «Свобода»)   несомненно  более  последователен, чем  Д. Быков: « Мышкин не получился, Христа из него не вышло, как задумывалось, - и не потому, что он недостаточно хорош, а потому, что, страшно сказать, недостаточно плох» — Достоевский « не решился слить Мышкина и Рогожина в одном лице, в едином персонаже»... Настасья   Филипповна — « вполне картонная фигура из авторских штампов: женщина - вамп, оказывающаяся страдалицей».  И вообще, растолковывает  он Достоевскому:  «Если ты выводишь проститутку, так дай проститутку, а не Сонечку Мармеладову»…

 Судя по всему,  Б. Парамонов откровенно отвергает    саму  идею художественного обобщения, то есть   исследования реальности   в литературных  образах.  Последовательно осуществленный  утилитарный  взгляд   на  литературу   и выражен    во всех этих  бесцеремонно-пренебрежительных  оценках —  сложнейшие   инструменты  художественного  исследования  реальности, коими  являются  образы    Достоевского,  мгновенно превращаются  в  руках  такого  утилитариста в странные  искусственные  конструкции.  Превращаются  с  той же необходимостью, с  какой,  скажем,  в руках  дикаря  живописный шедевр  превращается  в  средство для   поддержания  огня. Или так: образы «Идиота» - это  уникальные, редкой  чувствительности приборы. Информация о человеке,   получаемая  с их помощью, требует  изысканной интерпретации. Б. Паромонов таких  изысков  не признает  и  использует эти  приборы   в качестве, ну  скажем,…  гвоздодера.

  Парамоновская   попытка   сблизить Мышкина  и  Ставрогина …

 И  делает это   Парамонов , нельзя  не  признать,   вполне  эффектно — определив Мышкина как  неудачу, он   подает как  искомую  удачу Ставрогина,  бесцеремонно  опять –таки  выдергивая  последнего  из  контекста творчества  Достоевского.

Все это нет  смысла опровергать, поскольку  всякий утилитарист     практичен  и оперирует  особой, ловкой  как пилка  для ногтей, шкалой  ценностей .Поэтому    и   убедить  его, скажем,  в  том, что Настасья Филипповна,  как  художественный  образ  Достоевского, появляется  не в первой  части романа, а  позже, н е в о з м о ж н о  — для него, увы, увы, «Настасья Филипповна из дальнейшего романа по существу исчезает, ее нет, никакого действия вокруг нее не происходит, автор не знает, что с ней делать». 

Сама  идея сближения  двух  великих индивидуалистов Достоевского —  Мышкина   и Ставрогина — представляет,  несомненно, исключительный  интерес. Но сближать их следует все-таки только по Достоевскому —  как  двух принципиально   несовместимых индивидуалистов:  князь  Христос и  князя   мира  сего...

 Воздействие  таких  крайних  индивидуальностей  на  мир, наверное,  и было предметом главного   интереса  Достоевского. Оттолкнувшись  от нечаевского дела, он взялся за   новый роман  под названием «Бесы». Но завершал его, вне  всякого  сомнения,  под названием иным — «Бес». Все  производные  Ставрогина, все  продукты его влияния   на  мир  тихо  отступили  на  второй план. Даже  Катков, восставший  против  главы «У Тихона», не помешал этому...

Лефевровское   золотое  сечение:  князь  Мышкин, Ставрогин, Петруша  Верховенский, маркиз  де Сад…

Золотое сечение : пять восьмых  добру,  три  восьмых злу —такова  статистика восприятия  мира обычным ,средним   человеком (модель В.А.     Лефевра , «Вопросы философии» ,1990,7).  В  «Идиоте»   Достоевский рассматривает вариант внеземной  индивидуальности —  восемь  восьмых добра  в оценках  мира. В «Бесах» же    предметом    художественного исследования    становятся  отнюдь не невольные  злодеи, люди с нарушенной  статистикой  восприятия мира(  пять ,шесть  восьмых зла)— креатура Петруши Верховенского; не злодеи принципиальные,   не выдержавшие  тишины  пребывания  наедине  с собой  и  опрокинувшиеся в крайность ,в   восемь   восьмых  зла —  эти одноклеточные  либертины   маркиза де Сада.  Достоевский  в  «Бесе»   исследует  мощную   личность ,одаренную  способностью беспощадно оценивать   свои  намерения  и поступки (сильнейшая склонность   к рефлексии первого  рода),  но не желающую  давать  оценку    самим  этим оценкам ( принципиальный  отказ  от   рефлексии второго рода)…

В евангельской притче о фарисее  и мытаре дана исчерпывающая  характеристика  рефлексии второго рода: фарисей, признавший  свои  грехи, покаявшийся  в них   и    вполне  довольный  своими  оценками .  И  мытарь, этот  вечно  кающийся  грешник, так  и не находящий достаточным свое  покаяние…

 Ставрогин Достоевского  каяться   готов, но оценивать  свое  покаяние не  желает  категорически(глава  «У  Тихона»  именно  об  этом ).   Если  же  использовать лефевровскую терминологию ,то  это  вариант четырех  восьмых добра, четырех восьмых  зла — нравственный  дальтонизм ,полное (внутреннее)  неразличение добра и зла .Он,  Ставрогин, отличает  их  по внешним критериям — отсюда  его намерение каяться ; но  принять эти критерии   за  свои , оценить  по ним  само свое  покаяние ,то есть взять  ответственность  перед  другими,  он не желает.  Именно  здесь пресловутая теплость Ставрогина . Именно  здесь источник  его  разрушительного   влияния  на  мир. И именно это промежуточное, истинно  дьявольское, реально  существующее в здоровой  части мира   состояние  желает исследовать Достоевский ,любезно оставляя  случай  патологический (восемь восьмых зла )   литераторам  с  дикого Запада  Европы.

  Дмитрий   Быков   как  псевдоморфоза   Маруси  Климовой  по  Борису   Парамонову…

    Как   видим,  лефевровская   концепция   оцифрованной  этики     дает  возможность  сблизить   не  только  Мышкина  и  Ставрогина….  Увы,  но  Б.  Паромонов  сближает   два  эти  литературных образа Достоевского  чисто  механически, насильно.  Он   в  своей   статье  даже  не  сближает,  а  вытесняет Мышкина  Ставрогиным.   И убивает    тем  самым  их, как образы, обоих …

  На  чем  же  основано   это  сближение-вытеснение?...  Понятно,  надеюсь,   что  основу  надо  искать  исключительно в  подземельях  психоанализа  -   Б  Паромонов    и  пытается    утянуть Достоевского    в   единомышленники  Юнга….

 « Христос у Достоевского» - свидетельствует  Б.  Парамонов –« это Ставрогин. Это демонизированный Христос».  И только  благодаря этому,  утверждает   Б.П,  Достоевский   погружается  «в самые глубины бытия, к первоисточникам нуминозного» (священного).

  Боб  Парамонов  настолько  любезен,  что   даже  раскрывает  механизм  возгонки    своего  мышления до  понимания  этого  замысла  Достоевского… 

По Юнгу,  мол,  Христос   символ  « архетипа самости»…   самость  же - это «целостность, владение полнотой душевных сил»…. но «полнота сил, целостность … не тождественна совершенству»…  этот конфликт,  мол,   и «выражен в символике креста: Иисус это совершенный человек, который распят»…

  И   итог -  вывод,  полученный  с  помощью  этой   б…ой,  логики…   «… Начало зла конституируется в моменте нисхождения Бога, во встрече человека с божественным…Боговоплощение есть конституирование зла. Еще проще…: Бог - единство добра и зла, зло, следовательно, онтологично, оно входит в состав бытия, а не является, как это пытались доказать христианские богословы, минусом бытия, простым его отсутствием»…

   Понятно,  конечно,   что Б. Парамонов пытается здесь использовать (  оседлать)  хорошо  известные  религиозные сомнения  Достоевского…     И  использовать -  для  опровержения  христианских идей…   Понятно,  что  такая  задача плохо  коммутирует   с образом  Мышкина,  и потому   необходима целенаправленная дискредитация   его…   Поскольку   князь  Мышкин   мешает  Б. Паромонову — стоит  на пути   его   намерений.

  Дмитрий   же   Быков же    берется за  Мышкина   как  такового, пытается  и  этот  светоносный  образ отечественной  литературы превратить в банальное средство дискредитации   России   (под  влиянием  ли своей  концепции подпочвенных  сил,  от  скуки,  для  забавы — поди разбери ).  Но   получается    у  него  какая-то  странная , ядовитая  смесь  —какая-то псевдоморфоза Маруси  Климовой   по Борису  Парамонову...

         Лев  Шестов   и  князь   Мышкин

  И  утешить Дмитрия  Львовича  может, пожалуй,  лишь одно:  велик ряд  ниспровергателей  «Идиота».  Злобу    образ  Мышкина вызывал  огромную. И корежила  эта  злоба   очень даже нетривиальные   мозги:

«…Если нашим "идеалом" должен служить князь Мышкин, эта жалкая тень, это холодное, бескровное привидение, то не лучше ли совсем не глядеть в будущее? Нет, князь Мышкин — одна идея, т. е. пустота   Да и роль-то его какова! Он стоит между двух женщин и, точно китайский болванчик, кланяется то в одну, то в другую сторону….Еще князь Мышкин, как и Алеша Карамазов, наделяется необыкновенной способностью к предугадыванию, почти граничащей с ясновидением. Но и это — небольшое достоинство в герое романа, где мыслями и поступками всех действующих лиц управляет автор. А сверх этих качеств князь Мышкин — чистейший нуль. Вечно скорбя о скорбящих, он никого не может утешить. Он отталкивает от себя Аглаю, но не успокаивает Настасью Филипповну; он сходится с Рогожиным, предвидит его преступление, но ничего сделать не может. Хотя бы ему дано было понять трагичность положения близких ему лиц! Но и этого нет. Его скорбь — только скорбь по обязанности. Оттого-то он так легок на слова надежды и утешения. …Нет, князь Мышкин — выродок даже среди высоких людей Достоевского, хотя все они более или менее неудачны.»  

Это    Лев Шестов («Философия трагедии»)… 

Так  что нынешние   в общем-то  совсем  не оригинальны  в   этих достаточно   старинных вариациях.

      Мессия   иудейский  и  Мессия  христианский.

   А начало им было  положено очень давно,  в  то  Вербное воскресение,  когда вместо   страстно  ожидаемого Мессии  иудейского ( с  его  небесным   царством  на  земле, ясным и  понятным —без каких-либо  заигрываний с идеальным  ) предстал  пред  Иерусалимом Мессия христианский, отказавшийся   от  власти  в городе, который уже готов  был принять из его  рук вековечное   благоденствие, а вместо этого позвавший  к  личному  самосовершенствованию и самостеснению; когда прозвучало  из  его  уст в высшей степени загадочное: «Отныне да не вкушает никто от тебя  вовек!»(Мк.11,12), и…засохла смоковница  — евангельский  символ иудейского мессианства.   Это тогда   ответственным и жертвенным  поступком того странного  Мессии над  плоскостью  обыденного существования— в крест  к ней— была воздвигнута  вертикаль    идеального, которая решающим образом  и переопределила  все это существование.

 И   каждый  раз будет доставаться        князю Мышкину —  уж  больно  он   удался  у Достоевского, уж   больно  убедительная  вертикаль идеального получилась у него.   

ЧИСЛО            ПОСЕЩЕНИЙ		ПОИСК  ПО САЙТУ на сайте  в интернете
НАПИСАТЬ  АДМИНИСТРАТОРУ                САЙТА	Рассылки Subscribe.Ru Советую прочитать	©ВалерийСуриков