Ошибки  первого  и  второго  рода   в политике

 Выбор  оснований   для  анализа   любой ситуации всегда  по  сути  своей является   задачей   вероятностной, поскольку  даже    самый  мощный экспертный  аппарат не  способен свести  на нет элемент   угадывания.   Но  если  при   неспешном, осторожном разглядывании проблемы(  как  было,скажем, в первое  четырехлетие  )   в  таком  угадывании  возрастает доля    ошибок  первого  рода (истина принимается  за  ложь—  любое решение кажется недостаточно надежным,  недостаточно  адекватным  реальности  и  откладывается, а самым  надежным  оказывается  бездействие), то  ускоренный режим всегда провоцирует  ошибки   второго  рода (ложь  принимается  за  истину),увеличивая вероятность  соскальзывания   в  очередной  тупик.

Понятно,   что  нельзя  слишком  уж  расширять  доверительные  интервалы—  семь  раз  отмерить  и  все-таки  не отрезать. Ничем  не  лучше и  другая  крайность: зауженный интервал доверия и, как  следствие — перманентное перекраивание, перешивание  и перепарывание. Понятно,  что  существует  и некий  оптимальный уровень надежности, когда грубые просчеты уже  практически исключены,   а  активные  действия  еще  возможны...

                 Роль   экстраполяций

  Действительно  надежной является лишь  оценка с  учетом общей  перспективы   развития, то есть то, что   держится   на  самой ненадежной  из основ —на  экстраполяции  в будущее. Но   серьезные ошибки    в   том же реформировании   власти  и в  самом  деле можно  свести  к минимуму,  если  правильно    оценить  направление  развития России. Хорошо  также  известно, что при прогнозах  определенные преимущества  получает  тот, кто  пристальнее вглядывается  в  прошлое—  это  особенность  всякой  экстраполяции...

  Россия  -  цивилизация  на  контакте (  западный  вариант)

 Россия  сформировалась  на  контакте  западной христианской цивилизации, внедрившейся в мощную  нехристианскую толщу. Она стала  Западом Востока,  или Востоком  Запада, и   нет сегодня  возможности  выделить   и усилить в ней  что-либо  сугубо восточное  или     сугубо западное.  Россия, конечно же, не мыслима  без их  контакта, но она   и  почти  полностью  изжила в себе их  —  необратимо ушла и от того и от другого. Все собственно восточное переработано и существует в каких-то исключительно  специфических формах. Все же собственно западное  потрачено, израсходовано на это преобразование.   И так —  с каждой очередной порцией западного:   оно   бесследно исчезает, растрачиваться  на преобразования и совершенствование  того, что было когда-то  восточным, но давно уже стало   российским. Поэтому  у  России нет нужды  под кого-то « делать себя» —нет  нужды превращать свое бытие в перманентно «проектное». Достаточно,  действительно, «просто быть».    И в этом смысле   чисто почвенническую  идеологию( «все русское  «вытекает» из самого себя» ) вполне  можно  признать  адекватной. Если, конечно,  отбросить ее примитивный изоляционизм, если под  русским понимать не данное, а возникшее и продолжающее возникать…

Евразийский  вариант  контактной   цивилизации

 В  рамках евразийской  модели  процесс становления  России выглядит   несколько   по-иному: то, что существовало на пространстве России, под воздействием внедрившегося западного массива,   не подверглось преобразованию, а  только сплавилось… Эта поликристаллическая целостность и есть евразийская Россия – не изживший,  не утративший себя, законсервированный  в России  Восток.  Внешне   это   кажется полной  противоположностью прозападному  варианту  — Россия  как   не развившийся  эмбрион Запада, как  зерно  Запада, упавшее на  почву, слишком  уж  затоптанную татаро-монгольскою конницей.   Но  это только внешне, поскольку оба подхода в определенном смысле очень близки—  и тот  и  другой  категорически отрицают генетическое своеобразие  России и  в  конце концов  обречены  на  безуспешный  поиск специфических «генов», контролирующих   западное(  восточное) развитие.

Россия   может  позволить   себе  такую роскошь – свободное, спокойное взаимодействие с иным.

Можно, например, говорить о  характерном для России и   восходящем  к  Востоку  «приоритете  духовных и коллективистских начал, отличных от западного индивидуализма и  меркантилизма». Но  можно вести речь    не  только о  тривиальном,  плохо дифференцированном коллективизме, но и  о коллективе  как     структуре  осуществленных и выразивших себя индивидуальностей,  то есть  о восточном,   но преобразованном западным воздействием.  

И  так  во  всем.  Поэтому Россию не надо куда-то подталкивать,  подгонять.   Это   устойчивая,  далеко не старая и вполне самодостаточная    цивилизация.  Ее надо перестать дергать   и  дать ей  возможность  взаимодействовать с Востоком и Западом       естественно, то есть исходя из  внутренних интересов и потребностей. К  такому взаимодействию  и можно   было  бы свести   нашу национальную идею, коль скоро так велика потребность ее сформулировать.

  Далеко не каждая цивилизация (об отдельных странах и говорить не приходится )  может позволить себе подобную роскошь – свободное, спокойное взаимодействие с иным.  Слишком уж велика  вероятность  если не потери собственной идентичности, то уж,  по крайней мере, деформации ее. Россия может позволить—она доказала это своим историческим опытом. И Восток  и Запад, приходя  в той или иной форме на эту землю, задерживались здесь лишь постольку, поскольку усваивались Россией и начинали работать на нее.

Да, она может себе позволить эту  роскошь.  Но,  увы,  почти всегда начинала почему –то суетиться, нервно что-то  примерять, заискивающе улыбаться в ожидании комплемента…  Одним словом начинала терять свое лицо…

   Возникнув в результате горячего контакта  Востока и Запада, Россия соединила  в себе огромные запасы  энергии, обнаружила   исключительную генетическую мощь и является   потому  вполне автономным  и самодостаточным субъектом   цивилизационной игры. В этой игре она сближалась и будет сближаться то с Востоком, то  с Западом, перемигивалась   то с тем,  то с  другим, но   двигалась  и  впредь будет  двигаться на  свой  манер— по-своему разрешая  любую из  возникающих проблем.

 « свобода и равенство»   ИЛИ  « свобода или равенство»

   Одним  из  итогов ХХ  века, к примеру,  вполне   может быть названо  ощущение,  что    свобода и равенство —сущности мало совместимые, и их   взаимодействие   передается   совсем другой логической  операцией  — свобода или равенство.  Если   это ощущение не  только  эмоциональная  реакция на  зверства прошедшего   века,  но и   отражение   скрытой доселе  особенности  реальности, то такие  важнейшие   завоевания западной цивилизации  как права человека  и свобода слова, ставшие  ее символом и провозглашенные безусловным   и   всеобщим благом,  прежде чем переноситься на российские земли  в западной  упаковке, должны быть оценены с точки зрения этого   или.   А именно:  могут ли  абсолютизированные  права и  свободы    привести к действительному— творческому  и  равному— раскрепощению индивидуальности.  Или же эффект  будет обратным, в лучшем случае   неопределенным… В  обозримом будущем нигде, кроме  России,  этот вопрос не только не будет  разрешен, но даже не будет  четко поставлен.   На Востоке – потому что там издержки  такой  абсолютизации еще не проявились с достаточной  остротой. На Западе  они  уже  очевидны, но Запад, вне  всякого   сомнения,  впал  в  прелесть — он околдован, загипнотизирован своей свободностью и политкорректностью, и ему понадобиться не одно  11 сентября, чтобы опомниться…

  Что  тяжелее  -   век  «российского  рабства»   или   век   европейской  «свободы»…

Нынешние  сторонники  ориентации на  Запад призывают «проращивать в себе заглушенную веками рабства европейскую ментальность»( проф. В. Кантор ),   в петровских реформах, например  по –прежнему, видят лишь «глобальную корректировку  российского пути по европейской модели», а  саму  ориентацию на Запад  относят к    явлениям «саморегуляции  культуры»,   в которой находит выражение   неудовлетворенная   внутренняя   потребность России, отражается  ее   скрытая сущность.  Но    далеко не очевидно, что и где начнет прорастать: нечто западное в России или что-то вполне российское на Западе. На начало  ХХI  века   этот вопрос остается открытым. Также как вопрос о том,   какое бремя  окажется более тяжким – века  «российского  рабства»   или ХХ век   европейской  «свободы»…

Две  опорные  идеи  оценок  А.  Панарина.

В    основе  оценок   Александра Сергеевича   Панарина   заложены две внешне мало совместимые  позиции: идея  высокого  Просвещения,  давно  уже, по  общему мнению, изжившая  себя  в   собственных издержках, и идея  церковно-государственного сотрудничества,  так же давно превратившаяся, казалось бы,  в  антипод   всякого  просвещения.  Но возможно, что именно это вызывающе парадоксальное  сближение  как раз и позволяет А. Панарину   выстроить  для  России экстраполяцию, схватывающую самую  суть ее тысячелетнего  существования  в мире...

Главное  современное  противоречие: не противостояние цивилизаций, а гражданские войны новых богатых с новыми и старыми бедными.  

По  мнению А. Панарина,  в   западной  идеологии  все более популярным  становится  представление, что «юридический и моральный закон, ответственность за содеянное, непреложность нормы», не являются    универсальными  и могут рассматриваться теми, кто оказался  на  социальном  верху, как «нечто, в принципе «обходимое»». Эта  тенденции не только      усиливается, но  и обретает все  большую  агрессивность по  отношению   к тем, кто остался по другую  сторону—стесненное, разминувшееся  с успехом  существование, бедность становятся «тягчайшей  уликой», «свидетельством антропологической недоброкачественности»,  превращаются в  объект «безжалостного рыночного отбора».  Все это   и может, по мысли  А. Панарина,  решительно переопределить  основное современное     противоречие: не противостояние цивилизаций ( Запад-Восток, Север—_Юг) ожидает нас, а «перманентные гражданские войны новых богатых с новыми и старыми бедными».   США в них предстанет   «глобальной диктатурой богатых», а Россия   не  просто обречена  на роль  ее  соперника —  «сверхдержава бедных», «глобальная диктатура  обездоленных», — но  и  является   единственным   претендентом на эту роль. Понимание этого на  Западе  и есть основная причина современных  атак  на Россию—в ней видят главного «носителя протестной солидаристской этики»,  нерастраченную    способность   ее  народа  «подняться выше критериев морали успеха» воспринимают как  наиболее  опасное  покушение на западные  устои.

Бедность  в  трактовке  А.Панарина

 Несомненно, что понятие   бедности А. Панарин  трактует в своих построениях   расширительно —  как   неуспех и,  может быть, даже  как  сознательный  отказ от  чрезмерного  успеха, как  самостеснение  в  успехе.   Во  всяком  случае  в той бедности,  о которой  он  ведет  речь, не  чувствуется ущербности.  Она  у  него отнюдь не падение,  а  восхождение —  бедные  у него  из той  же  категории, что нищие  духом  Нагорной  проповеди.

Определяющая  особенность   русской  духовной  традиции.

   Возможность  стабилизации  земного сообщества связывается А. Панариным исключительно  с возрастанием роли  людей « согласных довольствоваться немногим и переставших мерить себя критериями успеха», что,  в  свою очередь, станет возможным  лишь  под влиянием  той  духовной  традиции, которая   способна, умеет, научена  разводить  по  полюсам  достоинство  человека  и его успех. То есть  русской  духовной  традиции, по-прежнему   остающейся и «единственной светской альтернативой достижительной морали», и, может  быть, последней  средой (европейской по  своей  природе), в которой еще   можно   противостоять «умышленному, намеренно оскверняющему» примитивизму, избыточной приземленности, воинствующей  неидеальности.

       Загубленная       просвещенческая  модернизация  -антисоциальный  маневр  Запада

Истинной    опасностью  для мировой цивилизации по А. Панарину   является отнюдь не восточный фундаментализм, а западное позитивное мышление с его предельно индивидуализированным эмпиризмом и  сытым самодовольством . Именно  в противовес  этому мышлению, с последовательно  просвещенческих  позиций  он и определяет модерн как  «перманентную способность … к критическому самоизменению на основе беспокойной, обращенной на себя рефлексии», лишая, таким образом  Запад  узурпированного им права оценивать  свой  путь как непогрешимый. Современные  же  «модернизационные» тенденции    Запада   воспринимаются А. Панариным  как фактически контрмодернистские, все  больше   тяготеющие к «свертыванию вложений… в общую инфраструктуру роста». Хотя  всего лишь полвека  тому  назад, по его  словам,    проект  Просвещения     еще  доминировал на Западе   и  вел к «модернизации модерна» — «к замене индустриального общества постиндустриальным». Но такой  переход    был не мыслим без   «аскета постиндустриального профессионализма, самоистязающего себя в творческом поиске» и  неминуемо  вел  к тому, что  господствующие позиции  в обществе  перешли бы  в конце концов «к классу интеллектуалов, труд которых решительно выходил за рамки эквивалентного рыночного обмена». Все это   могло иметь  своим следствием изменение самого  статуса  производственного  предприятия  — трансформацию  его   в нечто похожее на «самодеятельный  демократический полис».  А вот  такой демократизации   и  социализации (  уже не под  какую-то  отвлеченную  идею, а   исключительно из  требования повышения  эффективности производства)  ни  власть, ни  бизнес допустить  естественно  не  могли и  ответили  «контрнаступлением рыночной среды», своего  рода «возвращением к модели «чистого капитализма» XIX», благо  этот  антисоциальный  маневр легко можно было  представить  как   социальную программу — как  программу  расширенного потребления.  Таким образом, Запад отказался от  возможности  развития  в интересах большинства, от перехода к  более  сложной ступени  демократического существования   и  предпочел,  зафиксировав     достигнутый уровень демократии, сыграть  на  понижение — вложить все в   потребительский  инстинкт.

Просвещенческая коррекция—  переопределение  модерна  в  интересах   большинства

Этот либеральный  маневр последней   трети  ХХ   века    А. Панарин      и  называет контрмодерном (  консервацией  модерна),  считая, что  именно  на него «обиженная  периферия»  и реагирует   сегодня «стилизованной  архаикой», которую он считает искусственной, паразитарной  и  работающей  в  конце концов на контрмодерн —обслуживающей  его экспансивную  идеологию. Истинно   же модернизационную позицию он  связывает с    сопротивлением  и   силам консервации модерна  и  силам неоархаической реакции на него,  а именно —   с  «творческой  реинтерпретацией модерна», которая,  по его  мнению может  быть осуществлена   исключительно  в странах   периферии.   И Россия оказывается   страной, наиболее заинтересованной  в том...

Итак,  не   либеральное завершение  истории, не  консервация достигнутого  состояния в интересах избранных, а  просвещенческая коррекция—  переопределение  модерна  в  интересах   большинства. Такова экстраполяция Александра    Сергеевича  Панарина.  Так  им  понимается  перспективная  задача  России   в  ХХI   веке  и именно под  эту  задачу  он предлагает  вырабатывать позицию  по отношению  к  Европе — «не борьба за новое «жизненное пространство», а совместная борьба за новое жизненное время».  А это  значит  — не    плестись за  Европой, не  лезть в нее, а сотрудничать   на равных и  даже  оставляя за  собой инициативу.

Привязанность  к  идеальному, защита  идеального от  посягательств, сбережение  идеального  -  как  основа  русской идентичности,  как  установка   русской  культуры.

Такие оценки легко свести к сильно  выраженной патриотической восторженности, если  бы они не  основывались на  анализе  идентичности  России, которая  —  и это особенно  энергично  подчеркивается А. Панариным— «с самого начала носила не натуралистический характер, не довольствовалась наличностями этнического, географического и административно-державного толка, а являлась по преимуществу ценностно-нормативной, духовной» ,а  в  пятнадцатом  веке окончательно  определилась в  форме «народа — защитника православного идеала, который больше некому охранять».  Привязанность  к  идеальному, защита  идеального от  посягательств, сбережение  идеального  и  соответствие  ему…  Эти особенности действительно  сформировались и укрепились в многовековой  борьбе за  совершенно  конкретное  идеальное — Православие, Святая  Русь.  Но   в  конце концов  они  обрели    самостоятельное  существование— стали свойствами народного  духа.  Их  и  в самом   деле  очень легко свести    к отсутствию чувства  реальности. Но в них, как  ни  странно,  может  быть  и   шанс человечества,  поскольку постэкономическому человеку, настаивает  А. Панарин, как раз  и нужна   прежде  всего эта  установка русской культуры — дух выше материи.

 В  российском  смиренном и упрямом  предстоянии  пред  идеальным, возможно   и заключено  истинное   чувство реальности, та его   форма, с которой легкомысленно   разошелся  Запад, затравленный   либерализмом и поставивший на  «естественное состояние» человека—  поспешно объявивший все общественное «  химерами старого авторитарно-традиционалистского и тоталитарного сознания»,соблазнившийся   дурной  простотой интересов, отделенных от ценностей,  и   явно не видящий  страшных  последствий начавшегося вытеснения «свободы личности (разума) “свободой инстинкта’’».  

Преждевременность  секуляризации

В  стремительном  укреплении на Западе позиций  естественного, асоциального   человека  не  последнюю( если  не  решающую) роль     сыграло, по мнению  А. Панарина, то  обстоятельство, что «на основе светского, религиозно-остуженного сознания экономические мотивы в конечном счете неизбежно торжествуют над альтруистическими и гражданско-солидарист­ским». Собственно  идея  преждевременности разведения государства, гражданского  общества  и церкви  здесь  уже   высказана, хотя  пока  она  и может    воспринята как    отступление    в  средние века   или, по крайней  мере, к  идеям В. Соловьева (    необходимость  коррекции светского   разума теократией — «влиятельным духовным сообществом, отстаивающим постматериальные приоритеты от имени Божественного авторитета»).  Но панаринская  идея  преждевременности секуляризации   есть  идея просвещенческая  и основана она  на   мужественном  признании, что    надежды   интеллектуалов  на  некую «динамическую творческую общность»,  с ее « высшим духовным  синтезом»  в качестве  замены  церкви  так  и не оправдались.  Поскольку    не удалось « вытеснить экономическую мотивацию, ориентированную на голый практический результат, мотивацией самовознаграждаемого творческого духа» — «светская интеллектуальная “церковь”, призванная укротить гедонисти­ческий дух эпохи, так и не состоялась. Однако  этот   печальный  результат   не означает  для  А. Панарина стратегического  или полного поражения   Просвещения,  а является  лишь указанием  на   одно — постиндустриальное общество не состоялось лишь как “церковь верхов», и  идея церкви теперь  должна  вернуться в  общество снизу: «страдающая и сочувствующая церковь бедных — вот истинное основание “постэкономического” и “постиндустриаль­ного” общества»…

Возвращение   к     триаде: «церковь — государство — гражданское обществ»,  как   исправление  цивилизационной  ошибки.» 

В   своей экстраполяции для России А. Панарин  подтверждает   ее  особую  роль в истории  цивилизации,  но возможность  сыграть  эту  роль связывает   с     отказом  от «либеральной дихотомии — “гражданское общество — государство”». И предлагает возвращение   к     триаде: «церковь — государство — гражданское общество.»  И следующим  образом формулирует основное   социальное  противоречие современности   —« столкновение не “демократии и тоталитаризма”, а экономического тоталитаризма и духовно-религиоз­ного фундаментализма»

 Такую позицию  очень   легко представить как анохронизм. Но   ведь    по  существу  А. Панарин  утверждает  одно: осуществленная секуляризация   общества  была  не достижением,  а     социологическим  просчетом. Цивилизация попыталась освободиться от  власти трансцендентного, но  это  освобождение   было  преждевременным, чрезмерным —  оно  было  освобождением   подростковой  по существу   цивилизации, возомнившей  себя  взрослой.

 Панаринский  «анахронизм», таким  образом,   превращается в    трезвую  оценку  нашей, запутавшейся  в  собственных  соплях  цивилизации: время  освобождения  от  начал  мистических, от  власти запредельного  для нее еще   не  пришло. И это  не  тактический  ход —  это признание цивилизационной  ошибки. И по существу — единственная  нормальная для  России реакция  на  сегодняшнее состояние цивилизации. Либо вместе  с ней медленно опускаться  на  четыре  лапы, либо… попытаться вернуться назад…

« Чтобы  отвоевать… нетленные ценности у посягнувшей на них и желающей их присвоить … экономической власти, нужна другая, альтернативная власть. Власть, которая объявит эти высокие ценности не ничейными, не выставленными на продажу, а своими, ею защищаемыми и неотчуждае­мыми. В этом и состоит реальное социологическое проявление церкви как духовной власти, стоящей над гражданским обществом, захваченным “властью менял”…»

  Особенности  стиля  управления  президента  Путина и   возможные   перспективы     Путина.

В  стиле управления президента  Путин,  начиная где-то   с  2003  года, все четче проступает особенность, связанная, возможно,  с его  слишком   стремительным     восхождением  на  вершину  власти.   При  таких  взлетах отстают  обозы -  отстает  близкое,  пользующееся  доверие   окружение,   и приходится его подтягивать, перетаскивая через  промежуточные  ступени.  Для  самого  В. Путина  такой  скачок, может быть,  и возможен   без  потери  компетенции— в силу  редкого  совпадения личных  качеств, убеждений  и  требований  времени. Но  подобное   вряд ли  возможно  для  всех,  кого он  понуждает  двигаться  за  собой. Отсюда  неизбежное  разрастание   серой   части  спектра -  торжество неяркости. Потому  что  в этой ситуации  наблюдается  массовое   заселение уровня  некомпетенции. И неяркость «колесиков»  механизма, увы,  начинает скрадывать оригинальность  самого президента­—  с такой  подсветкой  он  неизбежно  тускнеет… Выравнивание,  выстриг,  выщип  всего  самодостаточного, сопротивляющегося  может постепенно  и вправду  стать основной парадигмой  управления,  а интеллектуальное  своеобразие, высокопрофессиональный стиль  с  какого-то момента  начнет  восприниматься     как    самая  существенная помеха для  управления, основанного  на  послушании  и сумеречном  единообразии. 

Средство  здесь существует   одно — вести  параллельно   и   отбор  среди  чужих, увлекая их   своими   идеями. Если  этого  не  делать,   а   ориентироваться  исключительно на отбор под  себя, то  катастрофа  неизбежна,  поскольку некомпетентность   будет  накапливаться и у  самого президенте. Он может  в конце  концов и не устоять перед  разрушительным  искушением и действительно начать   « нащупывать  пределы       власти»…   Защита  от такого  падения для  едино-правца   также   одна:    едино-мышленники,  то есть те, кто независимо  приходит  к   близким  оценкам.  Окружение подобного рода спокойной  жизни, конечно,  не даст, поскольку  единение здесь будет основано на  противостоянии— это будет объединение  с   утвердившимся  в   противостоянии  «я», а не с  редуцированным «я» из   дурного  единства… 

Собственно,  сегодня  это основной  вопрос -  способен  ли президент Путин поставить  на  едино-мышленников.  Или  его  удел —заединщики.    Все  здесь будет  определять, кажется, лишь  один  момент ­­ – какова   роль собственно  личности  президента Путина  в его  фантастическом прорыве   к  власти.   Если  прав все-таки    В. Соловей (круглый  стол в «ЛГ» ),  и роль личности президента невысока ( «он оказался в роли суверена тогда, когда почти любая фигура, действующая в государственнической парадигме…, неизбежно оседлала бы возвратную волну массовых настроений)»,  то   над  уровнем   заединства  ему  не подняться,  и тогда  нас  ожидают  не  самые  лучшие  времена.

 И  успех второго   президентства  В. В. Путина   и  его  место  в истории  России    во многом  будет определяться  тем   сочтет  ли  он  необходимым  и  сумеет ли в короткие  сроки   выстроить эффективные структуры  сопротивления  самому  себе.

Сейчас у президента Путина  один настоящий  враг – он сам. И  , судя  по  всему, он об этом  особенно не задумывается.  Как бы «резолюция» о  единстве, принятая страной 7 декабря – 14  марта, не сыграла  бы  ту же роль, которую   в  руках  Сталина    сыграла  в свое  время резолюция  Х  съезда о единстве партии...

ЧИСЛО            ПОСЕЩЕНИЙ		ПОИСК  ПО САЙТУ на сайте  в интернете
НАПИСАТЬ  АДМИНИСТРАТОРУ                САЙТА	Рассылки Subscribe.Ru Советую прочитать	©ВалерийСуриков