ТЯГ          МОГУЧИЙ

 

 

      В тот день они шли  своим  обычным маршрутом:  около четырнадцатого дома, тогда еще  жилого,   выбрались к переулку  и двинулись по  четной  его стороне. Мимо военной гостиницы и подвальчика, мимо дома, где, как выяснится потом, жил одно время Солженицын, мимо  немецкой  школы… Около школы Скворцов,   как всегда остановился, тихо вздохнул  и сказал  сыну: «Вот эту школу я  когда-то закончил… только язык у нас  был английский».  Если  его шестилетний  сын спрашивал:  «Почему?» (а   он иногда  спрашивал), то  Скворцов рассказывал, что    когда-то в этом  здании была  летная школа и  первую в Москве  немецкую  открыли  вместо нее.   Учили в ней  языку  очень серьезно,  с  первого  класса;  старшеклассников же, среди которых  оказался и Скворцов, надергали  из   окрестных  школ. «Все  учителя поначалу у нас    были из офицеров, даже   женщины»,  — добавлял  он обычно.

Тогда  мальчик не о чем  не спросил,    и они,  не задерживаясь, прошли  мимо школы, пересекли переулок  и, не заходя  в  кафе, свернули  в «собачий  парк». Обычно  они заходили в это  прозрачное, тогда  еще вполне  приличное  кафе.   Мальчик   съедал   две порции  мороженного   и погружался  в  тихое  созерцание— смотрел, как  отец пьет кофе, зачем-то помешивая  его ложкой, как  постукивает сигаретой о край  пепельницы, как медленно  разминает  вторую сигарету и долго ищет в карманах спичечный  коробок. 

К  кофе,  как  правило,  Скворцов  брал  коньяк, грамм  тридцать­ -  больше к одной чашечке  в  те  строгие  дни  не отпускали. Этот порядок продержался,  правда,  недолго:  сначала  коньяк   получил  независимость от  кофе, потом его    вытеснил  портвейн,  и  кафе  быстро разделило судьбу   заведения, что  когда-то,  еще  с довоенных  времен, стояло   в  устье  Чапаевского переулка. Правда, тоже  ненадолго: к олимпиаде   перекраивали Ленинградский  проспект и  кафе срыли. 

Если с  коньяком,  то  Скворцов мог  взять  и  вторую чашку кофе. Но мальчик никогда  не  выражал неудовольствия,   что  сидение  в кафе затягивается, хотя лично ему это ничего  не сулило:   он  знал, что  и вторая   порция мороженного при его гландах -  страшная  тайна от мамы.  Он вообще не  очень-то  и тянулся на улицу, в круг  своих сверстников,  и уютнее чувствовал себя  среди   взрослых - ему  были  понятны  и  интересны все их  разговоры, их отношения, и  он очень   любил, когда  отец тащил  его  куда-нибудь с  собой.

  К  быстрому  повороту    в парк  мальчик отнесся спокойно, хотя у  кафе  на мгновение  остановился  и потянул отца  за  руку. Скворцов  провернул  голову и то же остановился ­–  в  глазах  сына  не  было  ни   просьбы, ни обиды, ни недоумения. Была   одна только    острожная  надежда –может быть,  ты задумался и  прошел мимо… Скворцов ничего не сказал, он  только приподнял  плечи  и  слегка  развел  руки.  И  мальчику ничего не нужно  было  объяснять — денег  лишних  у отца сегодня  нет.

Парком этот пустырь с  островками   чахлой  травы, десятком    высоких,  но очень  худых сосен назвать можно  было лишь  условно. Раньше  здесь стояла  военная часть, а когда ее   заборы  и  казармы разобрали,     бесхозную площадку    прибрали  к  рукам собачники. Собак     приводили  сюда  со  всей округи, и    у  мальчика  были   здесь свои симпатии:   длинная  черная такса,   игрушечный пудель  и шпанистый   кокер-спаниель.   Что же касается  ирландского терьера Августа, то  с ним  отношения были  особые.   Едва  мальчик переступал «границу»  парка,  Август, если  он  был там, мгновенно возникал  рядом. Подбегал, нет, не  подбегал - бегать он   просто не  умел, — он  подлетал,  как  вкопанный,  останавливался, клал  передние  лапы  мальчику  на  плечи, долго, с  любопытством, склонив голову,  всматривался  в него и вихрем уносился прочь, чтобы  тут же броситься  в дикий  бег по кругу. Он  так  мощно  выражал  свою радость от  встречи,   что  мгновенно вовлекал в гонку  всех присутствующих  собак.  Даже  в высокомерном  светло-коричневом доге  в эти минуты  просыпалась  жизнь,  и  он начинал медленно переминаться  с ноги  на ногу. 

   Август приходил  в парк  с  хозяйкой. Эта   невысокая  дама одевалась  скромно, но признавала  только один  тип головных уборов  -  даже  в  морозы поверх платка или шали  обязательно одевалась  широкополая  шляпа. Для  тех  времен  столь изысканные одежды,    да еще  рядом с огненно-  рыжим  ирландцем,  были  большой  редкостью, и потому    скрывать восхищенные взгляды    мало  кому удавалось. А  мальчик и не  пытался  этого  делать,  и  было  видно, что  от  встречи  с дамой  он испытывал приблизительно  такую же  радость, какую испытывал Август от  встречи   с ним. Правда, в  бег  по  кругу  он  не  бросался –   сказывалось  строгое   воспитание и  уже наметившаяся  привычка   сдерживать   себя. 

Дама  тоже выделяла   мальчика -    бешенный  ирландец, видимо, давно  приучил  ее   ценить   любую    сдержанность.   Она  даже иногда  с  совершенно серьезным  лицом начинала  выговаривать  своему псу:  «Когда же  ты, наконец, уймешься. Вот  посмотри,  с  каким достоинством держит  себя этот  совсем юный мальчик».  И  гладила  при  этом   мальчика  по    голове.

  Хозяйке нравился мальчик. Мальчику  нравилась хозяйка – за  шляпы, за умение   говорить  с животными, как  с людьми.   Августу нравились, похоже,  все, кроме  светло-коричневого дога,  а   мальчика  он еще, кажется, и  почитал   как  образец  для  подражания.

  Было  еще  одно немаловажное  обстоятельство, которое     сближало  три  эти существа. Оно  называлось Киндзмараули—  таким  было полное имя    крупного    черного кота ( лишь небольшими белые отметинами  на  шее и  кончиках  передних  лап  нарушали его строгий  окрас)  с   удивительно выразительными глазами.  Киндзик, возможно    был  в  те  времена    единственным  в Москве котом, которого выводили  на прогулку  на поводке. Он несомненно  знал о  своей  особости  и  не упускал   случая, чтобы  подчеркнуть это.  Обычно он сидел  у ног  хозяйки,  и  никто не  смел   приблизиться   к  ней_- Киндзик     изгибал спину,  а его длинная  густая  шерсть  вздымалась как  иглы  на  дикобразе. И   раздавалось шипенье  такого  накала, что  и самые отчаянные  отступали. Мальчик  был  единственным, кого  кот подпустил  к  себе  и  к хозяйке   сразу  же, при  первой   встрече. Даже Август, который и  во  время  самых  отчаянных своих  игр  кота    из  виду никогда не выпускал и всякую новую собаку, проявившую интерес к  коту,   останавливал    на самых дальних  подступах, тогда  от изумления раскрыл  свою пасть так, как никогда ее не раскрывал.

Скворцов   всегда    останавливался на   почтительном расстоянии от  дамы,   с подчеркнутой  любезностью  раскланивался,  но   никаких  бесед  не  затевал. Он  сразу же заметил, что между   его   сыном,    котом  и   собакой  установилось взаимопонимание,  что  и  Август,  и  Киндзик   мальчику   значительно  ближе  всех  тех,  кто  ходит на  двух  ногах. Он очень быстро заметил  и ту «  волшебную   нить»,  которая  протянулась  между  его  сыном и  хозяйкой животных,  и что-то    подсказало ему:  нужно  быть предельно  деликатным и  держаться  на   расстоянии…

В  тот день   Августа   в  парке   не  было,   и они сразу же  прошли  на карики….

Карики были любимы всеми, особенно зимой. В  бесснежное  же  время верность  им   сохраняли  в основном   пацаны.    Все  без  исключения ­- не было  тогда на  Песчаных  мальчишек в   возрасте  от  пяти  до  пятнадцати, которые бы  ни  почитали  кариков.

Сами  карики  в  то  время  представляли   собой остатки  фундамента  крупного строения.  Хорошо  углубленный, с  многочисленными перегородками  он  был идеальным местом  для  игр. Зимой же там появлялись  многочисленные  горки,  в том  числе  и для  лыжников.  По  существующей  легенде  всесильный сын  Сталина  начинал здесь когда-то строить первый  в России крытый  хоккейный  стадион. Сын  был,  как  известно, главным летчиком Москвы и   решительно   поддерживал все, что  было связано с  самолетами. Так в Москве  существовала   футбольная  и хоккейная   команда  ВВС,  в которой (и  в футбол  и в хоккей) играл   Всеволод Бобров.  Василий  Сталин, видимо,  был  вообще  неравнодушен к   Песчаным  ­-  к этой  первой  (Черемушки появились позже, уже  в другие  времена ) послевоенной новостройке, которую, как   утверждают   местные    старожилы,  посещал  и сам  генералиссимус. И  даже   оставил свой  след.  Если  идти по Ново-песчаной от  Ленинградского проспекта, то нельзя не заметить, что  первые  новые  дома -  пяти  этажей,  а  в районе  кинотеатра  «Ленинград»  они резко  переходят  в  семиэтажные.  Вот этот переход  и  есть  сталинский  след: приезжал, смотрел, одобрил, но  выразил недоумение, пачэму дома  такие маленькие… Вот пару этажей    в  строящиеся дома  тут же  и добавили.

  Сын  же для  летчиков выстроил   на  Второй Песчаной отдельный дом, и в  первом  его  подъезде  на четвертом  этаже(как выйдешь из  лифта  направо ) жила  тогда  некоторое время  великая   хоккейная  тройка Бабич –Бобров -Шувалов.  Скворцов  еще   захватил  легендарные   времена, когда  на каток  в дворе  семнадцатого  дома, где они, привязав  к валенкам веревками гаги, клюшками из стальной  проволоки  гоняли  консервную   банку,   из подъезда  пятого  дома выезжал Бабич  со  своим  совсем   маленьким  сыном­—оба на канадах с  ботинками, в  настоящих  формах, с  настоящими  клюшками  и  шайбой. 

Каркас крытого  хоккейного стадиона был воздвигнут почти  одновременно  с домом  для  летчиков – на фундаменте дыбилась  мощная, не  меньше  двадцати  метров  высотой конструкция  из  металла.   Она была    сооружена и... на десять лет  забыта. Может  быть, потому  что  умер вождь,  и попал в  опалу  его  сын. Может  быть  еще по каким  причинам, но  стройку заморозили,  и каркас ржавел.  Из  жалости,  из сострадания его, возможно, и  стали  называть тогда  кариком. Когда же конструкции  сняли,   и  остался один  фундамент,  карика   стали называть « на вы»...

 Придет  время  ( мальчик Скворцова  станет  совсем уж взрослым  мальчиком),   карики  разберут,  начнут  строить дом  на  этом  месте, да  так  и не достроят. И огороженная забором   площадка  надолго  станет   кабаком  под  открытым  небом -  из подвальчика  с  бутылками  будут  идти  только  туда. Когда же  сроют  и этот  дом,     среди  старожилов Песчаных  поползет   слух:    проклятое  место, кругом  пески, а   здесь  и  вовсе плывун...   Но    несмотря на  эти  слухи   строиться  здесь  начнут и в третий  раз.   Но это  уже  в  совсем   иные   времена, когда  наголодавшийся  русский  капитализм, отметившись на  всех  лакомых  местах  в  пределах  Садового  кольца,   устремится  к  кольцу следующему  и остановит  свой   жадный до земли    взгляд на  странных пустырях, что  на   Песках   в  районе  Сокола. И  никто  его не  вразумит.  И    никто    не помешает  строительству  еще одной высотки в  Москве   на  забракованных  уже    дважды «сталинских»  песках… 

Но  все это  еще   впереди.    А   тогда   отец с сыном подошли к   карикам, и мальчишка   сразу же   скрылся  в  лабиринтах фундамента.  Скворцов  обратил  внимание на  стремительность  исчезновения  сына, но  значения  тому  не  предал,  а огляделся и,  по- походному подложив   под   себя  правую ногу,  уселся    на кирпичную  кладку.

Ему было приятно  вот так сидеть  и     не о чем не  думать… Он  наблюдал, как растворяется  в  теплом  майском  воздухе     дым  его семикопеечного «Дуката», неторопливо переводил  свой  взгляд  слева направо, справа налево.  Глянул на землю  и,  заметив   одинокого  муравья с  фантастическим напряжением  тянущего куда-то гигантскую  соломинку, попытался помочь ему –подтолкнул его  груз кончиком  спички.  Потом он  долго следил  глазами за соседом, осторожно  несущим из  подвальчика сумку,  набитую «Жигулевским»,  пока в поле зрения не  появилась сначала  рыжая  собака, а  потом  и женщина в  роскошной  шляпе. «Что-то  припозднились  они, сегодня» — подумал   было Скворцов, но тут  же  оставил  эту мысль, поскольку  взгляд его уже  скользил дальше  и    совершенно не хотелось   вмешиваться  в  это беспечное движение. Возможно,    вот  так с    открытыми глазами он и  заснул. Во  всяком  случае,  пришел   в  себя  внезапно, вздрогнув  от резкой  боли –  дымящаяся сигарета     жгла     пальцы.

Перед  ним стоял   Август.

«Ты откуда здесь  взялся», — строго спросил  было Скворцов   у пса.  Но  строгость  нисколько не  напугала   ирландца, поскольку  он  знал, что   пришел  сюда  по  следу, а  за  такие  вольности терьеров не  наказывают  даже бесконечно  далекие  от  всяких  охотничьих  дел  хозяйки. Август не  только не  дрогнул от  строгого тона, а  даже приблизился  к  Скворцову  и  несколько раз качнул мордой  снизу вверх — где,  мол,  мой мальчик.  А,   действительно,  где  он  —  встрепенулся  Скворцов,  поднялся, крикнул раз, другой,  третий, повернулся к  собаке—  «ну  что  стоишь, помогай, ищи!». 

Но  Август  и не  подумал  сдвинуться  с  места,  а  наоборот,  подогнул  задние  лапы и сел, всем своим  видом  показывая, что команды  он терпеть ненавидит, что  и  от хозяйки-то   выполняет  лишь одну из  трех, что он вообще  не  намерен  искать  своего  лучшего  друга без его    на  то  разрешения—  а вдруг  тот не  хочет, чтоб  его   именно   сейчас находили... «Спелись», —  буркнул   Скворцов  и начал  спускаться в лабиринт  отсеков   фундамента. Август  тут же   поднялся  и  пошел   за   ним... 

Он нашел  сына в  самом  дальнем  отсеке.  Тот  сидел на  камешке, обхватив ручонками  колени,  положив  голову  на  них, и  смотрел, не мигая,  в  землю.

-   Ты   что? …Что  с  тобой ?… Мальчик поднял  голову, и Скворцов аж вздрогнул, встретившись  с его взглядом — Что с  тобой?…

-  Папа,  а кто  такой  Тяг могучий ?

-   Откуда  ты   взял  это? Ты  заснул?  Тебе приснилось что-то?

-  Нет,  я слышал… Вчера…По радио…Дядя  пел: «стонет Русь как  Тяг   Могучий …»

-  Да, не   как  тяг,  а   в когтях, ­—рассмеялся   Скворцов, — в  половецких  когтях,  и  князь  Игорь  хочет  обломать  эти  когти…Он  говорил  еще  что-то, но  с  каждым  своим  словом  все  ясней видел,   что сын  его  не  слышит и ни в каких   половцев  не  верит…

  Вечером  за ужином, теперь  уже  втроем,    они   тогда  долго смеялись над  милой оговоркой  мальчика. И  почти  сразу же  забыли  про нее. Но через  тридцать лет, когда  его единственный  сын,   отказавшийся от карьеры академического ученого  и   побывший некоторое  время   сначала  в дворниках, а  потом  в  плотниках,  пострижется в   монахи, Скворцов   вспомнит.

 И как шли они  в тот  день  своим обычным  маршрутом. И недетскую какую-то тоску в глазах  улыбающегося    вроде бы   мальчика…